– Продолжай. Что еще можешь предложить? – поддразниваю я.
– Ну, я фотограф и могу тебя запечатлеть.
Моя гримаса явно выражает отсутствие энтузиазма, и он смеется.
– А еще я умею это.
Его руки и пальцы двигаются так быстро, что это напоминает судорогу. Может, у него синдром Туретта. Он повторяет действия, теперь медленнее.
– Язык жестов, – объясняет он. – В детстве у меня были проблемы со слухом. Врачи беспокоились, что ситуация ухудшится и я окончательно оглохну, поэтому я выучил язык.
– Но не оглох?
Он приставляет к уху руку и вопросительно поднимает брови. Я послушно смеюсь и тыкаю его пальцем в ребра.
– Нет. Я по-прежнему полностью глухой на одно ухо, и поэтому мне сложно вести разговор в оживленных местах, но в остальном все нормально.
Как ни странно, теперь, когда он оказался не таким идеальным, он нравится мне еще больше. Я правда хочу его поцеловать. Леди Т. бы точно этого не одобрила. Она считает, публичные проявления симпатии неуместны нигде и никогда. А еще говорит, пялиться неприлично. Боюсь, я пялюсь (на олимпийца) и – соответственно – веду себя неприлично. Но я начинаю понимать, что ролевая модель Китти Мюриэль куда привлекательнее Леди Т., и всерьез подумываю сменить ориентиры.
– Понимаю, что этот вопрос задают почти все и тебе наверняка уже надоело, но как ты покажешь мое имя?
Он улыбается и машет одной рукой. Ха-ха! Этого я и добивалась. Но я должна задать еще один вопрос. Решающий.
– Ты любишь собак?
Пока Гидеон провожает меня домой, я с изумлением понимаю, что почти не думала о Габриэле на протяжении всего вечера и ни разу о нем не говорила. Пока. Но я не переживаю. Наконец я могу побыть просто Машей, женщиной, а не мамой Габриэля – плакальщицей по Габриэлю. И это нормально. Гидеон берет меня за руку. Меня охватывает искушение пойти домой длинной дорогой, чтобы подольше насладиться происходящим. Ощущением глупого восторга и многообещающих перспектив. Потому что, когда мы дойдем до моей двери, он может просто сказать: «Спасибо, будем на связи», имея в виду историю с Эдит Пиаф, и это окажется вовсе не свиданием. Что бы сделала Китти Мюриэль? Когда заходим ко мне в сад, и за дверью начинает лаять Хайзум, я знаю ответ. Я его целую.
Если плакать лежа на спине, слезы бегут вдоль висков и затекают в уши. Поэтому я лежу в темноте в своей кровати с мокрыми ушами. Я не рыдаю – всего несколько слезинок. Даже не знаю почему. Облегчение, что я по-прежнему знаю, как вести себя в постели с мужчиной? Или страх, что, впустив этого мужчину в свою постель, я больше никогда его не увижу. Хорошие девочки никогда не спят с мужчинами на первом свидании, уж тем более на «возможном» свидании, и я не смею даже думать, как отреагировала бы на это Леди Т. С другой стороны, я прекрасно знаю, что скажет Китти Мюриэль, и улыбаюсь сквозь слезы. Теперь у меня течет из носа, и я вынуждена либо втянуть воздух – не слишком элегантно, – либо встать и посморкаться, рискуя разбудить мужчину в своей кровати. Гидеона. Я пытаюсь нащупать на прикроватном столике пачку салфеток и случайно сталкиваю на пол будильник. Твою мать.
– Эй, – ко мне протягивается и прикасается рука. – Ты пытаешься убежать?
– Нет.
Теперь платок не нужен, потому что в суматохе мне удалось шмыгнуть носом. Надеюсь, он не заметил.
– Хорошо, – отвечает Гидеон, томным от сна или (надеюсь!) страсти голосом, обхватывает меня своей мускулистой рукой пловца и притягивает к себе.
– У меня был маленький сын. Габриэль. Он умер.
Прекрасно! Какого черта? Все было так хорошо. Он словно выдавил из меня эти слова своими объятиями. Я задерживаю дыхание, дожидаясь, какой эффект произведет мое признание. Объятия не ослабевают. Он наклоняется и целует меня в шею.
– Знаю.
Откуда он знает?
– Откуда ты знаешь?
– Я работал в местной газете. Когда Габриэль утонул, я только начинал. Такую трагическую историю забыть невозможно. И твое лицо я тоже не забыл. Такая уж работа. Связана с лицами.
Он снова целует меня, очень мягко.
– В газете была история и ваша с Габриэлем фотография. Меня тогда поразило, насколько вы похожи – глаза, волосы. В бассейне я тебя не узнал. Лицо казалось смутно знакомым, но откуда, я понять не мог. А потом ты назвала по телефону свое имя, и я вспомнил. У тебя довольно необычная фамилия.
Я чувствую его неуверенность и гадаю, что он скажет дальше.
– Боюсь, я искал тебя в «Гугле», – застенчиво признается он.
Слава богу! Он знает. И все равно пригласил меня на свидание – а теперь я уверена, что это свидание – и по-прежнему здесь. Это не отпугнуло его, как моих предыдущих ухажеров.
– Я не знал, что делать, – продолжил он. – Говорить что-нибудь или нет. В конце концов решил, что если ты захочешь, расскажешь сама, – он крепко сжимает меня. – И я рад, что ты рассказала.
– Когда-нибудь я расскажу тебе о нем все. Каким он был. Но не сейчас.
– Когда будешь готова, – шепчет он, уткнувшись носом мне в шею.
Теперь я точно не засну. Я выгибаю свое подтянутое тело, прижимаясь к его обнаженной коже, и улыбаюсь, хотя он этого и не видит.
52
Стоящие кругом гигантские лососево-розовые краны напоминают компанию древних существ за утренним кофе. Стеклянный огурец сверкает в бледном зимнем свете, и грязная Темза извивается внизу, пока поезд медленно плетется по центральному Лондону. Мы с мамой едем в Брайтон. Хайзум остался с Эдвардом и Лордом Байроном, а я увезла ее на выходные, в качестве запоздалого подарка на день рождения и чтобы на несколько дней скрыться от папы. Из-за предстоящего суда он становится все более брюзгливым, и уживаться с ним еще сложнее, чем обычно.
– Шестнадцать с последней остановки.
Мама любит считать вещи. И людей. Она считает их в ресторанах, кино, театре, церкви – вообще везде, где они бывают достаточно долго, чтобы их можно было сосчитать (ей нужно сходить на кладбище – это займет ее на весь день). Это немного напоминает трейнспоттинг
[9], только модель ее совершенно не интересует, лишь количество. Думаю, это нервное. Она так делает, когда ее что-то тревожит, что происходит очень часто. Если занять голову счетом, туда не смогут проскочить мысли. Тот ли это поезд? (Она спросила об этом охранника и другого пассажира перед посадкой.) А вдруг она потеряет билет? (Для надежности я убрала его к себе в сумку.) Вдруг папа забудет выключить газ? (Кто знает?) Догадается ли кто-нибудь, что на ней парик? (Сомневаюсь – он выглядит совершенно естественно.) Но мы точно знаем, что с нами в вагоне едет шестнадцать человек.
Еще довольно рано, но ноябрьское солнце уже слабеет, опускается по серому пятнистому небу в сторону вечерних сумерек. Девушка встает и уходит в сторону туалета. Ей повезло, она явно гораздо крепче, чем я. Посещение публичных уборных всегда дается мне с трудом. Я выкладываю на сиденье минимум четыре слоя бумаги, и даже после этого всеми силами стараюсь избежать физического контакта, принимая позу лыжника – она очень хороша для мышц бедра, но не слишком удобна для справления нужды. Бумага частенько слетает, и мне приходится снова ее раскладывать. В общем, я предпочитаю терпеть до дома.