Вся жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Зеталер cтр.№ 15

По возвращении домой Андреас Эггер первое время жил в деревянном сарайчике позади недавно построенной школы – с одобрения бургомистра это помещение ему выделила община. Бургомистр отказался от нацистских идей, и теперь на фасадах домов вместо флагов со свастикой висели горшки с геранью, да и вообще в деревне многое поменялось. Улицы стали шире. То и дело, по нескольку раз в день, за окном начинали тарахтеть автомобили, причем все реже встречались старые грузовики с дизельными чудищами-моторами, испускающими едкий дым. Сверкающие всеми красками машины со свистом влетали в долину, останавливаясь на деревенской площади, чтобы высадить отпускников, путешественников и лыжников. Многие крестьяне сдавали им комнаты, а свинарники и курятники опустели. Вместо животных там теперь находились лыжи и лыжные палки, пахло воском, а не навозом и не птичьим пометом, как прежде. У «Золотой серны» появился конкурент. Изо дня в день трактирщик поносил на чем свет стоит только что открывшуюся гостиницу «У Миттерхофера», щеголявшую на противоположной стороне улицы фасадом цвета нежной зелени и блестящей вывеской «Добро пожаловать!» над входом. Хозяин «Золотой серны» ненавидел старика Миттерхофера. Он не понимал, как это крестьянину вдруг пришла в голову идея отставить в уголок навозные вилы и поселить у себя туристов вместо скотины.

– Крестьянин есть крестьянин, трактирщиком ему не стать! – заявлял он.

Хотя в глубине души и ему пришлось признать, что конкуренция его делу ничуть не повредила, даже наоборот. Старик трактирщик, страдавший рассеянностью, умер в конце шестидесятых, но единственная дочь его, помимо «Золотой серны», унаследовала еще три гостиницы, несколько гектаров земли, кегельбан в бывшей конюшне Лоидольта и доли в двух горнолыжных подъемниках, что превратило незамужнюю и слегка закоснелую женщину далеко за сорок в одну из самых завидных невест долины.

Перемены Эггер принял с безмолвным удивлением. По ночам он слышал скрежет металлических опор, стоявших вдалеке, на склонах, которые теперь назывались «трассами скоростного спуска», а по утрам часто просыпался от криков школьников за стеной, где размещалась его кровать, – но стоило учителю войти в класс, как они вмиг умолкали. Он вспоминал свое детство и короткие школьные годы: тогда казалось, что они тянутся бесконечно, а сейчас – будто и глазом моргнуть не успел, а они закончились. Время вообще сбивало Эггера с толку. Его судьба извивалась, как крутая дорога, во все стороны, воспоминания о разных событиях путались, они то и дело приобретали новое значение. Так, в России он прожил куда больше времени, чем вместе с Мари, но все равно – годы, проведенные на Кавказе и в Ворошиловграде, казались ему не длиннее последних дней с женой. Работа в строительной бригаде на канатных дорогах в воспоминаниях умещалась в один сезон, но в то же время он, по ощущениям, полжизни провисел на перекладине в хлеву, смотря в пол и подставляя узкий белый зад вечернему небу.

Через несколько недель после возвращения на родину Эггер встретил старого Кранцштокера. Тот сидел у своего дома на шаткой табуреточке, а Эггер поприветствовал его, проходя мимо. Кранцштокер медленно поднял голову и не сразу узнал Эггера.

– Это ты, – проскрипел он стариковским голосом. – Как назло, именно ты!

Эггер остановился перед немощным стариком – тот пристально разглядывал его желтыми глазами. Руки на коленях, сухие, как хворост, кажущийся абсолютно беззубым рот приоткрыт. Эггер слышал, будто двое сыновей Кранцштокера не вернулись с войны, а он тогда пытался повеситься на притолоке в кладовой. Но хрупкая древесина не выдержала веса старика, и тот выжил. С тех пор старый крестьянин проводил дни, тоскуя о смерти. Смерть он видел на каждом углу и вечером точно знал, что вместе с сумерками, укрывшими долину, придет к нему и вечный покой. Но на следующее утро он вновь просыпался, став еще немощнее и угрюмее, все сильнее разъедаемый своей тоской по смерти.

– Подойди, – попросил он, вытянув вперед шею, как петух. – Дай-ка посмотреть на тебя.

Эггер шагнул навстречу старику. Щеки Кранцштокера впали, волосы, некогда черные и блестящие, тонкой белесой паутиной свисали с головы.

– Мне уж недолго осталось, смерть никого не пропустит, – начал он. – Я слышу ее шепот на каждом углу, но это лишь соседская корова померла, или собака какая, или заблудшая душа крадется мимо…

Эггер стоял как вкопаный. Он снова почувствовал себя ребенком, он боялся, что старик вот-вот поднимется и нависнет над ним горой.

– А сегодня вот ты… – продолжал Кранцштокер. – Такие-то и околачиваются тут, ходят кругом. А другие не приходят уже никогда. Такая вот справедливость. Был Кранцштокером, а теперь что, в кого я превратился? В кучу гнилых костей, и хватает меня лишь на то, чтобы не рассыпаться в пыль тут же, на месте. Всю жизнь я прошел с высоко поднятой головой, которую преклонял только перед Господом, когда молился, и больше ни перед кем. И как Господь меня отблагодарил? Отобрал двоих сыновей. Оторвал кусок плоти от тела. Но этому мерзавцу все мало, не всю еще кровушку выпил он у старого крестьянина, поэтому заставляет меня с утра до вечера сидеть перед домом, ожидая смерти. И вот я уже весь зад просидел, а смерть не приходит, бродят кругом одни коровы, да тени, да ты, как назло, именно ты!

Кранцштокер посмотрел на свои высохшие, покрытые пятнами руки. Дышал он тяжело, с тихим свистом. Как вдруг вскинул голову, вытянул руку вперед и схватил Эггера.

– Теперь твоя очередь! – выкрикнул он дрожащим от возбуждения голосом. – Теперь ты можешь меня ударить! Ударь меня, слышишь? Ударь, прошу тебя! Прошу, забей меня уже насмерть!

Почувствовав, как пальцы старика впиваются ему в руку, Эггер вдруг ощутил в душе леденящий ужас. Вырвавшись, он отступил на шаг. Кранцштокер опустил руку да так и остался сидеть на своем месте, устремив взгляд в землю. Эггер отвернулся и пошел прочь.

Проходя по улице, заканчивающейся уже за пределами деревни, он почувствовал непривычную пустоту внутри. Глубоко в душе он жалел старика-крестьянина. Перед глазами стояла его шаткая табуреточка, и Эггер пожелал старику удобный стул и теплое одеяло, но в то же время пожелал и смерти. Он поднимался по узкой тропке, пока не дошел до Холмистой низины. Наверху земля была рыхлой, а трава невысокой и темной. На кончиках стеблей дрожали капельки воды, весь луг блестел, словно усеянный бусинами. Эггера поражало упрямство, с которым капельки держались на стебельках, а ведь знали, что все равно упадут и растворятся в земле или вообще испарятся, превратившись в ничто.

Кранцштокер обрел покой лишь много лет спустя, в конце шестидесятых, одним осенним днем, сидя в своем доме и слушая радио. Чтобы разобрать хоть слово, он низко наклонился над столом и приложил ухо прямо к динамику. Диктор объявил, что сейчас прозвучит концерт духового оркестра, как вдруг старик вскрикнул, заколотил кулаком по груди, а потом свалился со стула и упал замертво под жестяной грохот музыки.

Во время похорон дождь лил как из ведра, похоронная процессия медленно двигалась по улице, люди по щиколотку утопали в грязи. Эггеру и самому тогда было уже за шестьдесят, шел он последним. Он думал о крестьянине, который всю жизнь отгонял кулаками свое же счастье. Под проливным дождем процессия проходила мимо маленькой гостиницы, устроенной на бывшей ферме Ахмандля, как вдруг оттуда послышался громкий и необычайно звонкий детский смех. В одном из окон через щель мерцал свет. Сын хозяина сидел в комнате перед огромным телевизором, совсем близко к экрану. На лбу его как будто мелькали отблески экранного света, в одной руке он крепко сжимал антенну, а другой, смеясь, лупил себя по ноге. Мальчик смеялся так задорно, что Эггер даже различил, несмотря на пелену дождя, брызги слюны на матовом экране телевизора. Он захотел остановиться, прислониться лбом к окну и тоже смотреть телевизор, смеясь вместе с ребенком. Но мрачная и безмолвная похоронная процессия двигалась дальше. Впереди Эггер видел плечи скорбящих, по которым тонкими ручейками стекали капли дождя. Ехал катафалк, покачиваясь, как корабль на волнах, и смеркалось, а детский смех оставался позади, становясь все тише.