Северный крест - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Поволяев cтр.№ 78

— Скажите, а кто он такой, этот Горгулов?

Митя смущённо пожал плечами, объяснил, что Горгулов происходит из простой казачьей семьи, родился на Кубани, в столице Лабанской. Вот, собственно, и всё, что он о Горгулове знает. Пишет стихи. В эмигрантской среде никаким авторитетом не пользуется... Что ещё? В Праге окончил медицинский факультет, но как иностранец разрешения на практику не получил. Состоял в переписке с писателем Куприным. Создал крохотную Всероссийскую народную крестьянскую партию. Эмблема партии — две косы, сосна и череп. Себя Горгулов выспренно именовал «одиноким одичавшим скифом». Больше Мите о Горгулове не было известно, о чём он искренне сказал Мильерану.

— Родился, говорите, на Купани?

— Да, на Кубани.

— Купань, Купань, — пошевелил губами Мильеран, запоминая это слово. — А какое отношение Горгулов имеет к Коминтерну? — неожиданно спросил он.

— Этот вопрос редакция хотела бы задать вам, господин сенатор (Мильеран был сенатором, поэтому Митя его так и назвал), вы сказали, что Горгулов — агент Коминтерна, и мы хотели бы узнать об этом подробнее.

Мильеран густо, очень смачно захохотал. Видимо, этот сатанинский смех входил в набор атрибутов, которыми он пользовался в своей политической деятельности.

— Я просто повторил то, что было сообщено Министерством внутренних дел, и только, — отхохотавшись и откашлявшись в надушенный батистовый платок, сказал он. — Больше я ничего не знаю. Совершенно ничегошеньки.

— Немного, — сожалеюще вздохнул Митя. — Хотелось бы больше.

— Знаю ещё то, что при обыске у него нашли тетрадь, где на обложке было написано: «Доктор Павел Горгулов, глава русских фашистов, убивший президента Французской Республики».

— Это свидетельствует о том, что он замышлял убийство Думера давно.

— Министр внутренних дел ещё сказал мне, что на допросе Горгулов признался в том, что вначале собирался убить полпреда Довгалевского, но потом сменил цель — решил застрелить английского короля, затем вновь сменил цель, задумав убрать бедного Думера. А о Коминтерне у меня, молодой человек, действительно нет никаких сведений.

— А мы думали, что сумеем узнать от вас подробности.

— Никаких подробностей, как видите, нет.

Митя Глотов был аккредитован от редакции и на судебный процесс. Суд был обставлен со средневековой пышностью, особенно производили впечатление судьи в красных мантиях — люди с белыми от важности глазами и с торжественно онемевшими лицами, будто они вершили что-то историческое.

Горгулов на всех, кто явился на процесс, произвёл отвратительное впечатление. Он явно гордился тем, что убил президента страны, давшей приют тысячам русских беженцев, голос его был полон пафоса, а крупное квадратное лицо налито кровью. Перед тем как что-то сказать, он выкрикивал громко, с надрывом:

— Франция, слушай меня! — и лишь после этого нёс какую-то мелкую, ничего не значащую чушь.

Себя на процессе он называл «зелёным фашистом», говорил о том, что Россией будущего должна править «зелёная диктаторская тройка», главного из этой тройки надо величать «гражданин диктатор», а его двух заместителей — «граждане поддиктаторы», и так далее все речи в подобном роде.

Узнал Митя и такую деталь, что Павел Горгулов был отчаянным игроком в казино. В частности, в Монако он проиграл все деньги, что у него имелись.

Процесс над Горгуловым шёл три дня, после чего бывшего кубанского казака приговорили к высшей мере, как это было принято говорить в Советской России, на казнь пригласили зрителей, как в театр, — по билетам.

В редакцию газеты «Возрождение» также пришёл один билетик. Семенов повертел его в руках и сказал Мите:

— Вы у нас стали самым крупным специалистом по Горгулову, вам и идти.

Митя отказался:

— Нет!

На казнь пошёл сотрудник редакции по фамилии Чебышев — бывший прокурор Московской судебной палаты, гордившийся прежней своей дружбой с покойным Врангелем.

В «белую идею» Чебышев верил, как в силу золота, не меньше — видимо, Врангель сумел ему эту веру внушить на все оставшиеся годы. Тяжёлый, плотный, Чебышев неуклюже передвигался по комнатам редакции, рассыпая всюду перхоть, густым слоем скапливающуюся у него на пиджаке.

Когда Чебышев вернулся с казни в редакцию, у него спросили:

— Ну и что?

— Ничего, — спокойно ответил тот, — отрубили голову и унесли куда-то в корзине, а меня оставили один на один с вопросом...

— С каким вопросом?

— Был ли Горгулов большевиком или не был?

— И к какому выводу вы пришли?

— Не знаю. Скорее всего, он был обычным бессознательным агентом...

Гукасов, услышав это, лишь усмехнулся, но ничего не сказал.

* * *

Во время суда над Горгуловым Миллер много думал о слабости человеческой, об уязвимости перед судьбой, о том, что с ним самим могут поступить так же, как с Кутеповым — возьмут да выкрадут... Однако он считал, если человеку суждено помереть от пули, то вряд ли он скончается от насморка либо прогрессирующего плоскостопия: от пули он и погибнет.

Возглавляемый Миллером РОВС действовал, жил, доставлял Советской России немало беспокойства, и если честно, Миллер был недоволен этим: ему было противно всё, что связано с выстрелами из-за угла, с «боевыми» действиями, осуществляемыми исподтишка, борьбой, ведущейся под ковром, а не в открытую, поэтому, когда ему докладывали об убийстве патрульного милиционера в районном центре Голопупинске или о «красном петухе», пущенном под дырявую крышу избы-читальни деревни Бородавкино, он только морщился и ничего не говорил.

Иногда в выходные дни он вместе с Натальей Николаевной выезжал в Булонский лес, там супруги, взявшись за руки, как в молодости, прохаживались по тенистым дорожкам, любовались вековыми деревьями и молчали. Под ногами хрустела, поскрипывала старая сухая листва, с дубов падали зрелые жёлуди. Возвращались они всегда отдохнувшие, с просветлёнными лицами — казалось, будто бы дома, в далёкой России побывали.

Говорить супругам вообще не надо было: они слушали лес, птиц, тишину, сравнивали воздух здешний с воздухом России и приходили к выводу, что воздух на родине всё же лучше, чем здесь... Всё — и воздух, и птицы, и деревья, и трава с водою.

Расстроенные глаза Натальи Николаевны начинали влажно поблескивать, и тогда Миллер плотно прижимал к себе локоть жены и шептал ласковые успокаивающие слова.

— Таточка, придёт время, и мы с тобою точно так же, как сейчас ходим по Булонскому лесу, будем ходить по садам где-нибудь в Новой Голландии ^[38] или по скверам Васильевского острова. Поверь мне.