Он опустился перед девушкой на одно колено и склонил голову, как перед знатной особой, не узнанной по невежеству. Спросил, не поднимая глаз:
— Госпожа Летта Валенса, вы имеете какое-то отношение к Храму и темным жрицам? Или вы следуете в Темьгород по поручению Имперского Совета?
— С чего вы… — но девушка оборвала фразу.
Чувства ее заиграли разными оттенками. Там струилась солоноватая непреклонность, змеилась жженым сахаром опаска, кололась морозом обида, обжигала пряная гордость, холодила мятная рассудочность, оттеняла терпкая независимость. Несколько тягучих мгновений Летта молчала, подбородок ее вздернулся, губы сомкнулись суровой линией. Одновременно в ней воплотились и подсудимая, и судья. Потом она вздохнула и провела руками по лицу, словно избавляясь от надоевшей вуали. Запахи развеялись, спрятались в поры, словно змея под дудочку умелого заклинателя. И непонятно было, чего ждать: гнева или милости.
Тем неожиданней прозвучал тихий, смиренный голос:
— Как видите, я вполне могу справиться с опасными врагами сама и в вашей помощи не нуждаюсь. Вы можете вернуться на станцию и продолжить свою работу. Считайте, что путешественница к компании ветряных перевозок претензий не имеет.
Он медленно покачал головой, переводя взгляд с серого каменного пола пещеры на Летту. Беззащитную и ранимую. Владеющую совершенным оружием, но обиженную его предположениями. Чёрная жрица не стала бы обижаться. Прислужница Имперского Совета не отпустила бы так просто. Стало легче.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— На какой из двух?
— На оба.
— Это что-то изменит?
— Ничего. Я провожу вас в любом случае.
Летта внимательно посмотрела на него. Юноша не отвёл взгляд.
— Я не имею никакого отношения к жрицам Храма, — произнесла сдержанно, но проводник слышал по запаху, что девушка чего-то не договаривает. — И к Имперскому Совету тоже. Не больше, чем вы или другой житель Империи.
— Вы обиделись.
— Почему же? — девушка насторожилась, видимо, не понимая, чем могла себя выдать. — Ваши выводы вполне закономерны. Но скоропалительны. Не стоит бояться или осуждать тех, кто знает песни Мракнесущего.
— Я и не собирался, — юноша передернул плечами, затёкшими от напряжения. — И про песни Мракнесущего слышу впервые. Просто путешествие в компании чёрной жрицы обычно заканчивается смертью её спутников, а Имперский Совет не любит, когда кто-то путается у него под ногами. Хотелось определиться.
— Определились?
Олаф вздохнул, поднялся с колен, подобрал нож и принялся свежевать ещё тёплую тушу недоеда. За тёмную лоснящуюся шкуру можно будет выручить не один десяток сигментов. А зубы зверя ценятся у имперских знахарей, как средство от многих болезней, и стоят ещё дороже. Жаль будет, если всё это пропадёт. Тёмный Храм и Имперский Совет — организации богатые. А вот Летта Валенса с её опасной силой — не очень. И хорошо, если никто из адептов про эту силу не знает.
Пока Олаф счищал ножом мездру, девушка наблюдала за ним с любопытством, несвойственным изнеженной столичной барышне. И не требовала ответа на свой вопрос.
А потом начала говорить. Её рассказ органично вплёлся в полотно размышлений Олафа, наложился тонким узором поверх и пропитался ароматом правды:
— Моя мать воспитывалась в Чёрном Храме. Отец увидел её там во время празднования межсезонья, когда открыли ворота и впустили желающих. Жрицы разыгрывали действо о создании мира. Мать, как самая красивая послушница, изображала слепую Жизнеродящую. По традиции, ей закапали в глаза туман-траву, а в конце представления должны были сжечь. В легенде всё красиво. Богиня бессмертна. Но мать — не богиня и очень хотела жить, только ничего не видела и спастись не могла. Отец же смотрел на прекрасную девушку, слушал, как она поёт, и влюблялся в неё всё сильнее. Она не должна погибнуть! Когда мимо зрительских рядов понесли живой огонь, отец невзначай толкнул жрицу. Начался пожар и паника. Люди вскакивали со своих мест и рвались к выходу. Отец, воспользовавшись суматохой, схватил ту, без которой уже не представлял жизни, и был таков. Он понимал, что теперь обречён вечно скитаться — прикоснуться к послушнице, вмешаться в ритуал — смертный грех. Но главное, любимая цела. Туман-траву из глаз со временем вымыли слёзы. Мать не представляла, как жить вне стен Храма, не верила, что избежала мучительной смерти и не знала, чем может отблагодарить спасителя. Но он ничего не требовал и не просил. Оберегал и учил. Находил кров и пищу. Прятал и перевозил с места на место. Со временем мать полюбила его. И призналась в этом. Я родилась через год после побега и была единственным ребёнком. Мать научила меня песням Мракнесущего. Отец — читать и писать. Наконец, родителям надоело переезжать с места на место. Все чаще я слышала предположение, что жрицы поверили в гибель матери и отстали. Отец выстроил дом на окраине небольшого города. Именно там нас и настигло возмездие Храма. Родителей убили. Меня хотели забрать, но передумали — я оказалась слишком некрасивой, чтобы служить Мракнесущему. Мне спели песню забвения, посчитав, что этого будет довольно. Жрицам было невдомёк, что мать научила меня одной хитрости: петь свою песню, пока не закончится их — что я и сделала. После ритуала жрицы передали меня под опеку дяде, родному брату матери, человеку безбедному.
Теперь Олаф чувствовал: недосказанности больше не будет. Нотки искренности раскрывались, как цветочные бутоны в начале сезона, и крепли с каждым произнесённым словом. Девушке нелегко давался рассказ. Каждое её слово было шагом первопроходца. И обратной дороги не было.
— Дядя воспитывал меня вместе со своими тремя дочерями. Чужой я себя не чувствовала. Мне хватало и внимания, и воспитания, и лакомств. А поскольку была самой младшей, то, само собой, донашивала вещи сестёр, из которых те вырастали. — Летта шумно вздохнула и выдохнула, словно набираясь мужества перейти к следующей части своего рассказа. — Всё бы ничего, если бы три года назад дядя не превратился в игрока. Неудачливого. Каждый сезон, всего за одну неделю он спускал все свободные средства. Сестёр все еще вывозили в свет, они пользовались вниманием, но замуж их не звали — бесприданницы не в цене. Я же всегда оставалась дома, читала книги. Все махнули на меня рукой, считая, что мне светит участь старой девы. Пока однажды к дяде не пришёл нотариус с известием, что новые хозяева дома, некогда построенного отцом, начали ремонт и обнаружили в стене триста флаконов с сигментной массой, сундучок с драгоценностями и листы с записками отца. Я мигом оказалась завидной невестой. По законам Златгорода, право выбора жениха до моего совершеннолетия предоставлено опекуну. Если таковой найдётся, то дядюшке отходит третья часть моего состояния, а остальное переходит будущему мужу в качестве приданого. Если меня не устроит выбор дяди, я должна буду заплатить за все годы моего воспитания, а в эту сумму войдут и новые наряды, и выезды на балы, и дорогие учителя, и различные деликатесы — всё: даже то, чего не было.
— Способ остаться при своём наследстве есть? — криво усмехнулся Олаф.