– Ну что, мамуля? – прокричала Анджела. – Больше тебе не придется меня проверять – помяни мое слово. Стырили твою жемчужинку, осталась одна ракушка.
Ее избили как никогда в жизни. Оприходовала до полусмерти вооруженная плюшевой игрушкой старенькая пуэрториканка, выведенная из себя, – было бы смешно, если бы не было так больно.
Когда мать закончила, от медведя почти ничего не осталось – одна обвисшая коричневая шкурка из лоскутков ткани. Набивка усыпала весь пол.
– Вон из моего дома! – прорыдала мать. – Ты мне больше не дочь!
– Вот и славно, – ответила Анджела.
Под гневные крики родительницы, сидящей на краю кровати, она оделась, схватила охапку одежды на смену, выгребла все припасенные на пару с Джимми деньги и пошла искать своего новоиспеченного любовника.
Вот такая первая неурядица.
Начало второй положило ее воссоединение с Джимми. Они так и не поженились (он все твердил «скоро»), но сумели снять занюханную клетушку в злачном районе. И те самые «друзья», о которых он ей рассказал, ребята с собственным Домом – именно так, уважительно, с большой буквы они его величали, – завалились жить к ним. По крайней мере двое.
Разве не дерьмово все складывается, думала порой Анджела. Мать выгнала меня взашей, обозвав вдогонку шлюхой, и два обмудка, которых я знать не знаю и не желаю, теперь делят со мной крышу.
Была во всем этом и светлая сторона. Джимми сказал ей, что обмудков изначально планировалось четверо. Что ж, спасибо Пресвятой Деве за маленькие поблажки.
Но те двое парней пугали Анджелу. От них у нее мурашки бегали по спине. Один – все время смеялся как идиот и занюхивал клей, «опакечивался» – так он это называл. А другой, некто Торч, только и делал, что пялился на нее острыми глазками, что раздевали не то что до наготы – до костей.
Она молилась, чтобы Джимми выдворил эту парочку, но он не хотел.
Вернее, поначалу ей казалось, что не хотел, – со временем Анджела поняла, что, как и она сама, он их побаивается. Его «дружба» с этими типами строилась на банальном, подавляющем волю страхе.
Вскорости явилась третья неурядица, и имя ей было Брайан Блэквуд.
С появлением Брайана зарядил настоящий шквал невзгод.
И вот теперь она здесь. С Брайаном и двумя его чокнутыми дружками, где-то в лесу, на малом привале перед…
Ей не хотелось думать о том, что последует далее. Они с Джимми уже насмотрелись на их выходки. На то, как эти ребята хладнокровно убивали людей. На то, как…
Ну нет. Вспоминать тот случай заново она не будет. Выше ее сил.
Но она все равно вспомнила. Шоколадные батончики и газировка – все, чем она питалась последнее время, – превратились в желчь в ее желудке, и она ощутила приступ дурноты. Подавшись вперед, она блеванула.
Когда нутро опустело – а произошло это вечность спустя, – спазмы улеглись.
Пресвятая Дева, есть ли из этого выход?
Они с Джимми застряли в каком-то кошмарном сне.
Анджела застегнула штаны, поправила блузку.
И что они, ради всего святого, собираются делать? Выход должен быть – какой-то другой, кроме того, что предложил им Брайан.
Она оглянулась на машину. Бледное лицо Блэквуда маячило яснее ясного.
Ни Джимми, ни остальных не было видно – тьма в салоне царила такая, что ложкой мешать не зазорно. А Брайан виднелся так же отчетливо, как полная луна в ясную летнюю ночь. И с каждой вспышкой молнии его лик казался все более нереальным, фальшивым – будто на нем красовалась резиновая маска.
Анджела подумала о побеге. Нет, если она так поступит, они сполна отыграются на Джимми. Ей придется вернуться.
Раздвинув мокрый кустарник, она пошла обратно к машине, всю дорогу не спуская глаз с лица Брайана.
Господи, ну и жутко он выглядит – лицо бледное как снег и светлое как фонарь в ночи.
6
30 октября, 02:14
Демоны вернулись. Оседлав черные вихри, кошмарные всадники неслись на нее сквозь пелену болезненных воспоминаний. Их лица багровели от шрамов, глаза болтались на голых нервах, колотясь о серовато-зеленые щеки.
Бекки проснулась вся в поту – капли градом катились с лица и груди, между ног все тоже было мокро. Ночная рубашка облепила ее мокрой тряпицей. Волосы превратились в отсыревшее гнездо.
Она высвободилась из-под покрывал, стараясь не разбудить Монти. Тот дрых словно обколотое лидокаином дерево – этой его способности она искренне завидовала. Спрятав лицо в ладонях, Бекки уселась на край кровати, жалея, что поблизости нет сигарет.
Через некоторое время она встала и прошла в темную гостиную. Подойдя к окну, раздвинула занавески и стала смотреть на озеро.
Ливень иссяк, оставив после себя блеск росы. Над озером простерлась благостная тишь, украшенная серебром идущего от почти идеального лунного шара света. Будь обстоятельства иными, Бекки залюбовалась бы на пейзаж, но в эту ночь без малого полная луна казалась ей глазом мертвеца, облаченным в пленку катаракты.
Со стороны сосновой рощи с тихим, но слышимым вздохом подул мягкий ветер. Он тронул гладь озера и чуть взволновал ее. Легонько затряслись ставни – с сухим звуком, что напоминал перестук старых костей.
И вот ветер миновал.
В доме было холодно. Бекки поежилась. Будто коса Жнеца просвистела над их хижиной – и миновала, но холодок остался.
А вдруг коса вернется, подумала она, но мысль не задержалась надолго.
Она обратила глаза к озеру, маленькому деревянному причалу, что торчал из озера, подобно темному языку – языку Клайда, висящего в петле.
Влага скапливалась на стекле и катилась вниз, словно шарики ртути, медленно меняя цвет на кроваво-красный. Стекло затемнялось, становясь похожим на зеркало из обсидиана.
А потом появились глаза. Огромные, будто вырезанные в хеллоуинских тыквах.
Появился звук: рычание, издаваемое неким голодным ночным зверем.
И этот рычащий зверь с горящими глазами и ненасытным брюхом мчался прямо на нее – разумный, с недобрыми мыслями, проблесками зловещего интеллекта в самом сердце пылающих тыквенных очей.
Нет, это был не зверь, и эти сияющие круги – не глаза. Это…
Ничто. Ничего более.
Никаких кроваво-красных капель.
Никакого зверя – или твари, что походила на оного.
Просто ветер гуляет меж сосен да серебряный лунный шар отражается в озере.
Бекки поникла, отшатнулась от окна. Схватилась рукой за край кушетки, стараясь не споткнуться. Ночнушка была еще мокрее, чем прежде. Ткань облепила грудь, забилась между ног, как безжалостная, алчущая рука – рука Клайда Эдсона.