Магическая Прага - читать онлайн книгу. Автор: Анжело Мария Рипеллино cтр.№ 90

Эта дряхлость умножает таинственность пражских домов. Именно об этом свидетельствует мрачная столица Перле в романе Кубина, вереница дряхлых лачуг в жалком состоянии, которые тиран Клаус Патера купил в Европе. Царство грез – это “Эльдорадо для коллекционера” ^[1019], куча хлама с блошиного рынка: “Только старье можно вносить через дверь” ^[1020], даже одежда его жителей до смешного старомодна. Если на улицах Иннсмута в повести Лавкрафта ^[1021] пахнет рыбой, скользкими водорослями, тиной, то по улицам Перле распространяется запах плесени со “смесью запахов муки и вяленой рыбы” ^[1022]. Перле с ее заплесневелыми двориками, черными каминами, потайными мансардами, винтовыми лестницами, деревянными или черепичными крышами, нагромождением кровельных коньков – город скорее миттель-европейский, чем азиатский. Когда нападает этот бич дремоты, когда “болезнь неживой материи” ^[1023] покрывает все саваном и ржавчиной, дома, предметы и стены рассыпаются в пух и прах, в этом общем распаде рухляди чувствуется особый дух Праги.

Яркие примеры тревожной архитектуры города на Влтаве – это душные жалкие домишки из “Процесса” Кафки. В типичной пражской развалюхе, являющей собой нечто среднее между мерзким многоквартирным домом для рабочих и лачугой из гетто: клубок темных лестниц, удушливых коридоров, лестничных клеток, чуланов, и расположилось это невероятное здание, куда одним воскресным утром вызывают Йозефа К. Эта смесь постоялого двора с канцелярией и одновременно с прачечной, с лавочками в подвале, окнами, заткнутыми матрасами, с жильцами, переговаривающимися друг с другом, свесившись с подоконников, напоминает то пролетарский район Праги Жижков, то еврейский квартал. В пражском же стиле выстроен дом – činžák (обитель) в грязном пригороде, в котором снимает жилье мазила Титорелли – с этими узкими лестницами, на которые не мог пробиться и лучик света, с этими стайками нахальных ребятишек. И тут можно было бы долго спорить о пражском стиле затхлой съемной комнатушки Йозефа К. Но у Кафки даже Америка отдает Прагой: вспомним дом с бесчисленным количеством лестничных клеток, пролетов, самих лестниц, балконов, проходов, опять лестниц, в одной из комнат которого, забитой старыми шкафами со всяким хламом, живет на софе в красном одеянии, в толстых белых шерстяных носках певичка Брунельда.

И поныне каждое утро Франц Кафка в котелке, весь в черном, ровно в пять возвращается в свой дом на Целетной улице. Дома, что стоят вокруг Староместской площади, столь же таинственны, что и дома, в которых жил Кафка с семьей: особенно дом “У трех королей” на Целетной улице, № 3, где он десять лет жил с 1897 г., – ветхое строение, примыкающее к Тынскому храму, из которого через окна-бойницы в напоминавший мрачную шахту квадратный внутренний дворик проникали звуки органа, пение и запах ладана. И поныне каждую ночь Ярослав Гашек в каком-то кабачке вещает собутыльникам о вреде радикализма и о том, что здорового прогресса можно достичь только в рамках закона. На Гашека также произвели впечатление дома Праги. Его малоимущая семья постоянно переезжала с места на место, перебиралась из одной лачуги в другую: все свою детство и юность он провел в промозглой, затхлой ^[1024] халупе среди постоянных детских воплей и болтовни кумушек на лестнице. Возможно, именно эти юношеские страдания и мучения от давящих комнатушек и пробудили в нем неуемную страсть к бродяжничеству ^[1025].

Итак, чахоточные лачуги с затхлым воздухом, гладкие, как куски травы, камни ^[1026], здания в трауре, который не омыть слезами, дома, даже издалека выглядящие потрепанными, словно носом утыкаются в вас. И потому в этом городе создается навязчивое ощущение, будто стены тебя сжимают и не пропускают ни лучика света, хотя, как пишет Поль Адлер, там есть “стены, среди которых достаточно места для неизведанного…

Меж этих стен хватает места для неведомого, а меж этих домов – для фиакров и шествий ряженых” ^[1027]. Черная бесконечная стена опоясывает Царство грез, ворота которого представляют собой “огромную черную дыру” ^[1028]. В одном из своих рассказов Кафка описал нелепое и фрагментарное строительство китайской стены ^[1029], по-видимому, движимый столь характерным для пражских писателей ощущением убогости и затворничества. Стены, словно ужасные доски с выщерблинами от разрушения, словно загадка, словно “печаль из-за бреши в чудесном” ^[1030], словно кошмары, просачиваются к поэтам и художникам “Группы 42”, в творения Ортена и Голана.

Кто знаком с пражской литературой, наверняка испытал ощущение, что пражская литература – лишь придаток архитектуры ^[1031]; ее персонажи, словно призраки-сомнамбулы отделяются от стен зданий и хижин, от нефов тучных барочных церквей, от “широких пластов крыш” ^[1032]. В Логосе города на Влтаве особое место отводится церквям. “Говорят, что здесь столько же церквей, сколько дней в году. В этом отношении Прага может даже посоперничать с Римом” ^[1033].

Следуя примеру декадентов, которые соревновались друг с другом в создании самого таинственного образа чешской столицы, мы отметим не столько архитектурную монументальность этих зданий, сколько мрачность атмосферы, промозглую темень и заплесневелую дряхлость. Карасек превращает каждую церковь в печальный паноптикум, особо отмечая загнившие цветы у алтарей, унылую роскошь восковых статуй, облаченных в одеяния из помятой блестящей тафты, связь между нездоровым полумраком пражских святилищ и трауром по Белой горе. На фоне этих церквей, превозносящих телесные мучения, светотень, страдания святых, священный экстаз, декаденты лишь продолжают барочные тенденции, столь укоренившиеся на пражской почве. Если уж Прага решит изгаляться в барочной причудливости, то она превзойдет в этом всякую меру: она изобретет монастырь барнабиток (босых кармелиток) в Градчанах с церковью Святого Бенедикта, в которой монашки преклоняются перед почерневшей мумией блаженной Электры, в Лорете она поставит статую святой Старосты на кресте в прекрасном одеянии, но с бородой ^[1034], а в церкви Святого Йиржи (Георгия) в Градчанах, если ей вдруг взбредет в голову, – жутчайшую статую святой Бригитты в виде сгнившей бренной плоти, облепленной лягушками, змеями и ящерицами ^[1035].