Плюс-минус бесконечность  - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Веселова cтр.№ 32

И остолбенел — если это может случиться в постели; тогда уж — «обревенел». То место, на котором он рассчитывал уютно вздремнуть еще пару часиков, было абсолютно и недвусмысленно мокрым и ледяным. Только теперь он вспомнил, что с момента пробуждения ему совсем не хотелось в туалет, — вот, почему, оказывается… И Алю он сперва именно в эту лужу завалил, она и раздевалась здесь — значит, все поняла… Жгучий ужас облил Алексея с головы до ног: теперь только застрелиться! Она… Эта… чертова баба… теперь будет пальцем на него показывать… Или ее задушить и закопать тут, чтобы никогда и никому?.. Господи, что за мысли в голову лезут…

Он буквально свалился на пол, еле встал на дрожащие ноги, шагнул к столу, не глядя, выдернул из ящика флягу, потряс — забулькало — приник к ней с гораздо большим рвением, чем только что к женским губам, — перевел дух — вытер пот… Его прекрасно-трагический мiръ, соскочивший было с катурнов, стал нехотя возвращать себе былое величие. Алексей брезгливо сорвал с постели не только гнусное, в бурых пятнах белье, но и оскверненный матрац, и прикасавшееся ко всему этому безобразию одеяло… Просто забыть. Забыть, или жить дальше станет невозможно. Отволок все это в глухую каморку внизу под лестницей, где свалено было кое-какое сохранившееся после ремонта барахло, подлежащее разборке, до которой, знал, все равно никогда не дойдут руки. Завтра он сделает перед Алей вид, что ничего не было. Так, случайность. И велит немедленно вызвать людей, чтоб приехали и хлам из чулана вывезли. Скопом. И все. Белье он сейчас достанет новое, из магазинной упаковки, а одеяло и матрац притащит из гостевой комнаты. Застелет — и за работу! Как там они говорили, эти голоса из кошмаров? Или не из кошмаров… Этого и того, прошлого… Ведь было же что-то подобное и раньше… Когда?.. «Главное, чтобы читать не мог» — как-то так? Это вы, милые мои, палку перегнули, да-ас… За семьдесят перевалило, и только сейчас выясняется, что есть, что сказать, по-настоящему есть, и столько мыслей, и образы, как живые! Эк, загнули, хотят, чтоб он буквы различать перестал…

Когда Алексей стал подниматься по крутой, пахнувшей лесопилкой лестнице, то, случайно подняв глаза, увидел, что наверху, на площадке, с трогательной собачьей заинтересованностью склонив благородную кудрявую голову набок, сидит крупный и статный черный пудель.

— А-а, вот и господин Мефистофель пожаловал… — бесстрашно погрозил ему пальцем повеселевший художник. — Милости просим…

Полтора десятка лет есть полтора десятка лет. С тридцати до сорока пяти. Лучших лет человеческой жизни, когда у тех, кто в принципе небезнадежен, уже жестоко сбиты розовые очки, но еще не ушла надежда на лучшее и не утрачена способность к созиданию — как мiра вокруг, так и себя самого. И, главное, не обступили болезни: словно вороны вокруг подраненной собаки, они стоят пока широким кругом поодаль, ожидая, когда потенциальная жертва еще больше ослабеет. Полтора десятка лет, которые можно прожить, а можно просрать, и большинство населения так и поступает, не заморачиваясь глобальными проблемами, когда есть же одна, но насущная: выжить любой ценой и сохранить потомство… У Лёси так и не появилось потомство, но она надеялась, что эти пятнадцать — уже с лишком! — лет она все-таки прожила. Хотя… Можно ли было считать личным достижением, что они все с той же Леной, словно застывшей навеки в возрасте около сорока и не старившейся, а как бы усыхавшей, вырвались с вещевой ярмарки и перебрались в некое трехэтажное блистающее сооружение из стекла и зеркал, с ресторанами и эскалаторами, их торговая точка называлась теперь не секцией, а бутиком и торговала не мятым китайским трикотажем, а отутюженными турецкими платьями? Потому что для Вечности — какая разница… А вот для самоуважения… Хотя за что тут себя уважать?

Промелькнуло несколько активно осуждаемых мужененавистницей Леной полуинтеллигентных связей, с виду даже красивых, с подарками, театрами и средиземноморскими пляжами, но на поверку все равно унизительных… Но царило, изо всех щелей смотрело, да и в самих ее уже не таких ярких, как раньше, глазах в зеркале стояло одиночество — не женское, а просто человеческое. Когда ни отца, ни матери и ни единой родной души.

— Ну, положим, отец-то есть у тебя, — напомнила на унылом Лёсином сорокапятилетии Лена. — Уж лет, наверное, десять, как обратно на Родину прискакал. Альбом его недавно в продаже видела… По телевизору мелькает — знаешь? Может, нашла бы его, поговорили б…

— Да брось ты, какой он мне отец? Мы друг другу посторонние… — отмахнулась Лёся.

Но мысль, высказанная извне, неожиданно растопырилась в душе, сурово потеснив там давно окаменевшее решение ничего общего с этим чужим человеком не иметь. В конце концов, она не с протянутой рукой к нему пойдет — таких горьких сиротинок, через сорок лет объявляющихся перед небедным папочкой, она и сама презирала — а состоявшейся женщиной с собственным бизнесом, просто пожелавшей взглянуть в глаза тому, кто дал ей имя, отчество и фамилию. Кого, в конце концов, любила мать, и о ком можно было составить представление только с ее слов… Но, с другой стороны… Сорок три года, если быть точной… Они с мамой обе могли остаться для этого круто сменившего свой курс человека где-то в настолько утонувшем в тумане прошлом, что он и вспоминать его не пожелал бы! Но все равно постепенно прижилась и не отпускала идеалистическая мечта, стояла перед глазами почему-то непременно осенняя их прогулка под белесым небом, среди желтых кадмиевых и охряных пятен палой листвы — пожилого отца и неюной дочери, свидевшихся через столько прожорливых лет и ведущих неторопливый серьезный разговор… О чем им говорить? Может, и не о чем — тогда она просто извинится и уйдет. А может, общая кровь подскажет неиссякаемую тему?

Телефон, выставленный на официальном сайте, молчал — и тогда вездесущая Лена, уговорив знакомого риелтора пробить номер по таинственной «базе», принесла ей два адреса недвижимости, зарегистрированной на художника Алексея Александровича Щеглова в России: пятикомнатной квартиры на Невском проспекте в охраняемом государством реликтовом здании, и загородного дома — недалеко к югу, на заливе. Остальная — немалая, надо полагать, — собственность оставалась за пределами страны и розыску не подлежала, сам же творец свободно жил меж двумя Родинами — родной и приемной.

Во второй половине осени, давно по-домашнему расположившейся в Лёсиных мечтах, в старинном доме, как и предполагалось, восседала холеная, похожая на школьную директрису консьержка, готовая насмерть стоять, защищая от незаконных вторжений барские владения своих работодателей.

— Я его дочь, — Лёся давно заматерела и больше уж не смущалась перед обслугой.

— Вижу, — неожиданно покладисто согласилась женщина. — Вам бы волосы осветлить — и были бы его копией, разве что без бороды… Да и ничего удивительного: на такого красивого мужчину женщины и до сих пор вешаются, так что можно быть уверенной, что вы у него не единственный ребенок, да? Уехал ваш папа. А на сколько — не сказал.

— За границу? — показала осведомленность дочка.

Консьержка покачала головой: