Юрий Поляков. Последний советский писатель - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Ярикова cтр.№ 79

Запомнилась мне и ироническая улыбка, часто появлявшаяся у Полякова-студента при разговоре. Ничего удивительного: ирония, а иногда и самоирония становится затем определяющим признаком его произведений…»

Довольно скоро Юрий стал весьма заметной фигурой на факультете. Снова сыграл свою роль КВН, который был популярен и в пединституте. Но надо было думать и о будущем.

«Конечно, я верил в себя, в свою звезду, — вспоминает Поляков, — но уверенности в своей избранности, в том, что я рожден безусловным гением, у меня никогда не было. В отличие, скажем, от моего друга и сверстника Игоря Селезнева, совершенно искренне считавшего себя равновеликим Пастернаку и даже Пушкину. Я понимал, что успех в литературе совсем не обязателен. И смолоду, под влиянием Ирины Анатольевны, всегда имел программу-максимум и программу-минимум. Ведь всерьез рассчитывать на то, что ты вдруг проснешься знаменитым, нельзя. Помню, как моя учительница говорила мне: «Юра, вот ты идешь домой, а там ждут жена и дети, они хотят кушать, а ты им говоришь: «Милые мои, сегодня у нас только духовная пища. Давайте читать Пушкина вслух» — и смотрела на меня со своей непередаваемой победной иронией. После первого семестра мы с ней держали совет и решили, что для начала мне нужно защитить диссертацию, стать преподавателем высшей школы, а потом, опираясь на этот плацдарм, продолжить поход в литературные палестины. Я нацелился на аспирантуру и с первого курса начал заниматься научной работой, благо меня сразу выделила профессор Анна Александровна Журавлева, читавшая пропедевтический курс по литературе. Вскоре определилась и тема… Брюсов! Я сам ее выбрал. Журавлева меня поддержала, но, будучи опытным научным руководителем, всегда доводившим своих аспирантов до кандидатской степени, твердо сказала: «Пусть Брюсов, но послереволюционный!».

Интересы начинающего литератора не ограничивались институтом. «Мне приходилось все время «ходить на сторону». Я интуитивно понимал, что курс советской литературы, который нам давали, — детский сад, что за один семестр выучить латынь или древнеславянский невозможно. Я сознавал, что марксизм-ленинизм — это вообще какая-то странная дисциплина, не имеющая отношения к реальной жизни. Тут надо вот о чем сказать: я с самого детства был естественным лидером, и меня постоянно выдвигали на различные общественные посты. Я был председателем совета отряда, председателем совета дружины, секретарем комсомольской организации школы. Я ходил на все семинары для активистов, посещал городскую комсомольскую школу, ездил в инструктивные лагеря, готовясь к собраниям, писал тексты выступлений. Всю коммунистическую риторику я усвоил на стилистическом уровне идеально и мог воспроизводить ее в любом виде по любому поводу. Я воспринимал ее как набор церемониальных правил, в которые не вдумывался и в которые до конца не верил, хотя и уважал за размах. Другое дело, что я с детства отождествлял себя со своей страной. Это был естественный патриотизм, который, видимо, шел из семьи, потому что дома никогда не велись разговоры об «этой стране», о «немытом народе». Их просто не могло быть, потому что мы сами были этой страной и этим народом, которому за неимением ванны в общежитии приходилось мыться в рабочих душевых Маргаринового завода. Родители о политике говорили исключительно в бытовом плане: «Ну вот, теперь из-за этой Кубы в очереди за хлебом не достоишься».

В институте Юрий столкнулся со сверстниками, исповедовавшими иные взгляды, сформировавшиеся в семьях с другими традициями. Впрочем, эти инакомыслие и инакочувствование пока еще укладывались в рамки «советскости». Общественная гиперактивность нового товарища, тут же ставшего комсоргом курса, вызывала раздражение. Некоторым однокурсникам казалось, что Поляков «всюду лезет», Юра же недоумевал, как можно не выступить за курс в команде КВН.

«Из шестерых моих однокурсников, — вспоминал он позднее, — трое стали известными литераторами. Про меня вдумчивый читатель и сам, очевидно, догадался. Назову также Александра Трапезникова, отличного прозаика, сочинявшего в ту пору странный сюрреалистический роман про говорящие рога и стихи про «маленьких злобных эриний». «Почему маленькие? Откуда вы взяли! — возмущалась преподавательница «антички» Ирина Шталь. — Эринии — трехметровые тетки с железными когтями!» А еще нельзя не упомянуть Тимура Запоева, который известен ныне любителям поэзии как поэт-концептуалист Тимур Кибиров. Помню, он всюду ходил с томиком Блока из «Библиотеки всемирной литературы» и сочинял что-то грустно-символическое, но в общении с товарищами был чрезвычайно ехиден. Когда много лет спустя узнал, что он сменил свою изумительную, Богом данную фамилию на рахат-лукумный псевдоним, я был поражен. Тот же Николай Глазков, из которого, по сути, и вышел весь наш отечественный «концептуализм», отдал бы половину своей печени за фамилию «Запоев». Всю печень, конечно, не отдал бы, так как был человеком серьезно пьющим. Кстати, знаменитый поэт-сатирик Владимир Вишневский (в ту пору Гехт) тоже учился на нашем же факультете, но курсом старше, и сочинял вполне лирические стихи, например, про мальчика, подающего во время футбольного матча мячи. На самом деле он, разумеется, имел в виду себя, начинающего поэта, который еще всем покажет. И показал! Есть такое выражение в театре «Актер Актерыч». Так называют человека, который всем видом старается подчеркнуть свою причастность к сцене, говорит утробным голосом, а ходит наподобие тени отца Гамлета. Вишневский вел себя как заправский Поэт Поэтыч. В разгар студенческой пирушки он мог вдруг погрустнеть, уйти в уголок, достать хорошенький блокнотик, сувенирную авторучку и, ощупывая взыскующим взором пустоту перед собой, заняться сочинением стихов. «Володя, рюмку пропустишь?» — звал кто-то неосторожный. Но на него сразу шикали: «Т-с! Человек стихи пишет. Не видишь, что ли?» Я всегда царапал набежавшие строки на клочках бумаги, терял, горевал об утратах и завидовал, глядя на Володин блокнотик. После института мы довольно долго поддерживали отношения. Но как и большинство юмористов, обсмеивающих все, что шевелится и даже умерло, Вишневский не переносит остроты в свой адрес. Как-то представляя его на большом вечере в ЦДЛ, я сказал: «Чехов утверждал, что краткость — сестра таланта. Выступает брат таланта — Владимир Вишневский!» Я-то имел в виду его знаменитые стихи в одну строчку, вроде «Давно я не лежал в Колонном зале». Но он понял по-своему, обиделся — и наши пути разошлись.

Но если в Вишневском тогда невозможно было угадать будущего корпоративного сатирика, то я в ту пору как раз отдавал предпочтение пародиям и стихотворному юмору:

Кстати, подражание, переходящее в пародирование, — нормальный путь стихотворного ученичества. Ибо, смеясь, с прошлым расстается не только общество. Смеясь, пародируя, ерничая, молодой поэт расстается со школярством, с зависимостью от литературных авторитетов. Да, Некрасов писал: «И скучно и грустно, и некого в карты надуть…» Дурачился. Но ведь он еще написал и «Русских женщин», и «Кому на Руси жить хорошо»… Если бы мне кто-нибудь тогда, в студенческие годы, предсказал, что игра со знаменитыми цитатами лет через двадцать станет основным содержанием русской поэзии и будет называться «постмодернистской интертекстуальностью», я бы просто рассмеялся. В начале минувшего столетия поэзия явилась полноправным участником и даже организатором грандиозного цивилизационного слома. В конце XX века не менее грандиозный катаклизм она (не вся, конечно, но тем не менее) прохихикала и пробалагурила. Неисповедимы пути Слова! Можно, конечно, упрекать поэтов. Но, с другой стороны: а если «иронизм» — на самом деле не что иное, как неосознанная ими самими реакция на чуждость, ненужность катаклизма нашей российской государственности и культуре?..»