Польская хонтология. Вещи и люди в годы переходного периода - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Дренда cтр.№ 6

– Я помню настоящие паровозы, ^[7] старые, похожие на коробочки двуосные трамваи «консталь», автомобили «сирена», – вспоминает он.

Этим последним пришла пора исчезнуть. «Сиренки», хотя их владельцы быстро привыкали к ним, были известны своими изъянами, неудобством. Множество их можно было встретить на дорогах, все еще на ходу, но и около дорог, брошенными на паркингах, рядом с мусорными контейнерами. Антрополог современности Рох Сулима назвал 1991–1992 годы временем «умирания сирен». В одной Варшаве их было брошено более шести тысяч. В районе Урсынов осиротевшие остовы горели почти каждый день, жители начали даже говорить о «третьей весне горящих сирен».

Августовское солнце в силах придать красоту самым неприглядным уголкам.

Кольцевая развязка Рондо в Слубице, 1989

– Чуть не забыл, у автомобилей были черные регистрационные таблички, но я рад, что и сейчас можно установить, из какого воеводства водитель, – говорит Феликс. Он явно ценит хорошо каталогизированную информацию. Это исключительно аккуратный путешественник – он вел дневник со списком городков и улиц, которые видел, собирал билеты и квитанции.

В Жагани он застрял, пытаясь попасть в Вольштын, где хотел посмотреть паровозное депо. Вокзальный ресторан, довольно элегантный, наводил на мысль о плотных пластах прошлого, как, впрочем, и весь вокзал, крепкий, достойный, прусский, с декоративным паркетом и глазурованной плиткой на стенах.

Внушительное здание было построено в 1913 году, в свои лучшие времена этот железнодорожный узел обслуживал семь направлений. До войны через тогдашнюю станцию Заган проходил Восточный экспресс. Вскоре после путешествия Феликса вокзал в Жагани пал жертвой первых сокращений бюджетных расходов на железные дороги. Постепенно ликвидировались железнодорожные ветки, сейчас вокзал являет собой грустное зрелище, свидетельствует о недостатке денег на ремонт, а оживает только во время мероприятий, проводимых любителями железных дорог. В ресторан войти нельзя: вход закрыт железным листом, но над этими бывшими дверями все еще висит хонтологическая табличка «Ресторан», написанная элегантным баухаусовским шрифтом, а вилка и нож подчеркивают назначение объекта.

– Он был похож на английские бары пятидесятых годов, – вспоминает жаганьский ресторан Феликс. Сохранились фотографии времен до начала Второй мировой войны, на которых изображен элегантный, аккуратный интерьер; старшие жители Жагани, посещающие «виртуальный музей города», подтверждают, что на их памяти ресторан выглядел похоже: деревянные столы, гнутые венские стулья, дополненные знакомым «потертым линолеумом». Скорее всего, здесь подавали овощной салат с мизерным количеством майонеза, вкусную селедку и фляки. Феликс помнит, что как-то заказал фляки. «Это блюдо, которое ели мои предки в Ланкашире. Мне совсем не понравилось», – признается он. в вокзальных барах, где он часто обедал, чаще всего заказывал борщ, который «подавали в щербатой тарелке Spolem». В этом случае мне вспоминается сообщение Александры Доманьской из санатория, который она называет «ПНР в фазе ликвидации»: «Около двадцати ободранных столов с бумажными скатертями, прикрытыми прозрачной пленкой, на которой видны следы прошлого, такие как украинский борщ и фасоль по-бретонски. На столах картонка с номером, который пациент должен запомнить до конца пребывания, потому что место закреплено за ним раз и навсегда. Пунктуальность при посещении столовой необходима, потому что еда стынет (к самым популярным относится завтрак из двух блюд: молочный суп с пенками и жареная колбаса). Кроме того, здесь есть длинный, как для президиума, стол, за которым обедает персонал, еще неоновые лампы и многочисленные запреты».

* * *

Я спрашиваю Феликса о цвете и свете на его фотографиях. Множество снимков сделано не на «орвохроме», а на слайдах «фуджи» и «кодака», которые не отличались нетипичной колористикой. Для печати он обычно использовал обычную бумагу «кодак». Откуда такой свет, откуда это теплое свечение? Мы и сейчас не знаем. Но у Петра Розбицкого, который вместе с Томашем Домиником снял необычный фильм о Варшаве, есть теория.

В 1988 году Томаш Доминик был молодым художником, идущим по стопам своих родителей (Тадеуш, колорист, рисовал «пылающие солнечные круги, цветы, заборы из колышков, кувшины, буханки хлеба, траву», как писал о нем Збигнев Херберт; мама Ирена тоже училась у Яна Цыбиса). Петр Розбицкий, ныне дантист и поэт, панковал – водился с варшавскими анархистами, играл в ансамблях OIOM, Lab8 и Amok. Фильм сняли на камеру VHS Panasonic, смонтировали с помощью двух видеомагнитофонов. В 1989 году он был показан в галерее МДМ.

– У нас с Томеком Домиником было ощущение, что настали какие-то последние времена той ситуации, в которой находилась страна и наш любимый город. В этом упадке мы находили какую-то красоту. Не будем забывать, что это были еще годы панковской эстетики, – говорит Розбицкий. – Фильм стал плодом болезненной и безответной любви к городу на краю гибели. Он должен был быть художественным антибуклетом… Это вроде любви к отцу-алкоголику, который обижает и бьет, но СУЩЕСТВУЕТ.

Их «Варшава 88–89» – это путешествие «без комментариев» через город в течение нескольких десятков минут, увидевшее свет под лейблом Promo Provo. Он ассоциируется с фильмом Марка Леки Fiorucci Made Me Hardcore, составленным из найденных фрагментов съемок британских субкультур, от северного соула до эйсид-хауса; «Варшава 88–89», подобным образом затягивающая и завораживающая, – это не только портрет города, но и документ его менее известной андеграундной стороны.

Варшава Розбицкого и Доминика – это разрушенный город, наскоро подлатанный клейкой лентой, угнетающий и заброшенный, и в то же время полный удивительной творческой энергии. Похожее впечатление должны были производить другие города, в которых панк и новое искусство прорастали среди разваливающихся домов и унылых героиновых переулков: Нью-Йорк конца семидесятых, Берлин середины восьмидесятых. В Нью-Йорке были Кит Харинг и Жан-Мишель Баския, в Берлине – экспериментальная музыкальная группа Einstürzende Neubauten, а в Варшаве – уличные граффити и трафареты. Польские художники, в том числе связанные с кругом «новых диких», занимаются стрит-артом: Шимон Урбаньский рисует под мостом Грот-Ровецкого рождающуюся богиню Вислу, Томаш Сикорский оставляет на стенах трафареты со скачущим галопом конем и радостно подпрыгивающей варшавской «сиренкой». На стенах появляются гномы «Оранжевой альтернативы», вегетарианские и антивоенные трафареты «Свободы и мира». Рядом с цирком на Воле установлено техническое заграждение, на котором по случаю фестиваля Rόbrege появился огромный мураль Тотарта. Миниатюрная импровизированная Берлинская стена. В фильме мы видим следы войны с лозунгами: все надписи, подвергающие сомнению непогрешимость властей, неряшливо замазаны белой или желтой краской, хотя легко можно различить характерный символ борющейся «Солидарности». На одной из стен виднеется загадочная надпись: Sabrina says: next song from my… – остальное закрашено. Что плохого сделала поющая Boys, Boys, Boys звезда?