Стоит только замолчать - читать онлайн книгу. Автор: Джесси Болл cтр.№ 28

Девушка по имени Дзоо, которая шла с Какудзо туда, куда хотел пойти Какудзо, которая ложилась с ним в постель и сидела у него на коленях, – она была ноль без палочки. Я ее в грош не ставила. Она была пустой оболочкой, способом ждать и только. Каждый день, когда я отправлялась в тюрьму, я влезала в свою жизнь, как влезаешь в одежду, и от нее кровь разбегалась по жилам рук, ног, торса. Я начинала вдыхать и выдыхать воздух, пробуждаясь к жизни, и выходила из дома, живая, шла по улицам к моему Сотацу.

Чем это было для него? Некоторые говорят, что я этого не знаю. Откуда мне было знать, говорят они. Я его вообще никогда не знала. Я навещала. Мы почти не разговаривали. Вот что они утверждают.

На самом деле я знаю, чем это было для него. Расскажу вам простыми словами: он чувствовал, что падает. Он чувствовал, что падает сквозь череду колодцев, ям, бездн, а я была там, у окон, и мы проводили вместе тот миг, пока он падал мимо. Потом я перебегала к следующему окну, все ниже и ниже, и он пролетал мимо, и я снова видела его.

Я не из крикливых. Я на него не кричала, и он на меня тоже. Мы были как старики в каком-то городке – пишут письма, а мальчик передает их туда-обратно, из его дома в ее дом. Вот какие мы были тихие.

О молчании могу сказать только одно – я слышала, что все вещи познаются по тому, что делают или что после себя оставляют, так что речь – не сама речь, а ее воздействие, и с молчанием – та же история. Если бы существовало молчальное царство и только один человек умел бы говорить – он был бы королем неувядающей красоты. Но у нас тут, конечно, говорильня без конца и краю, и приходит час, когда говорить – это значит еще меньше, чем смолчать. Но мы все равно бредем той же дорогой.

Однажды мне представилось, что для всякого найдется свой конь – что, наверно, мы все сможем вскочить на своих коней и куда-то двинуться, не дожидаясь ни одной из тех вещей, которые считаются необходимыми. Я плакала от этой мысли – я, маленькая девочка, плакала, думая об этом, но для меня это было такое счастье, что просто не могу вам описать. Наверно, была такая картинка, и я ее увидела в какой-то книге: целое море коней, и именно такое чувство она мне навеяла: как же их много! Хватит, чтобы на мою долю тоже нашелся один и чтобы мы все ускакали отсюда.

О, что я говорила Сотацу!

Я сказала ему, сказала: Сотацу, этой ночью мне приснился поезд, который раз в год приходит, словно корабль, в какую-то отдаленную колонию. Я сказала: на корабле все товары, в которых нуждается колония. Он привозит все, этот корабль, и колонистам ничего делать не надо – только продержаться, пока корабль не придет снова, пока все не наладится. С запада этот поезд, этот корабль… он едет по рельсам. Рядом с ним все – словно фитюльки. Такой мне приснился сон. Исполинский поезд реальнее, чем мир вокруг него. Сотацу, я ничего тебе не приношу с собой, но то, что я приношу, – именно то, что тебе требуется, и я буду приносить это снова и снова, а ты будешь ждать, и будешь сильным, и в добрый путь. Мы не будем дожидаться, ты и я, мы не будем дожидаться другой жизни. Эта жизнь – она и есть наша жизнь. Никакой другой жизни у нас не будет, никакая другая нам не нужна. Здесь обо всем позаботились. Нас отложили в сторону, отложили подальше, точно ножки, отвинченные от стола. Мы все равно сочувствуем только друг другу, и, когда мы лежим, соприкасаясь, мы – словно целый стол, словно там, где мы соприкасаемся, исчезнувший стол движется взад-вперед между нами, нами – двумя ножками стола.

Вот такие вещи я говорила все время, и он улыбался. Он шевелил губами так, как люди шевелят губами, когда завязывают узлы или вскрывают письма. Вот такая была улыбка, которой он выучился, чтобы улыбаться мне. Как же я ее обожала – дайте только рассказать! Ведь тогда далеко не все было в порядке. Он утратил всю свою силу, когда был схвачен, и на ее восстановление потребовалось время. Затем его перевели в другое место, а потом в еще одно. Его отдали под суд. Его увезли из здания суда. Его поместили в новое место, а затем в другое место, в другое новое место.

В первом месте мы вскоре наладили распорядок. Я надевала плащ, чтобы нельзя было угадать, что на мне под плащом. Спрашивала: в какой цвет я одета? Я одета в какой-то цвет, какой-то конкретный цвет? И он называл какой-то цвет или какой-то другой цвет, он называл цвет. Тут я снимала плащ, и мы видели, какой это цвет. Ошибаться или угадывать что-то ничего не значащее – в этом есть огромная мощь. Правда, он никогда не угадывал. Мне кажется, он нарочно угадывал неправильно, но точно не знаю. Об этом, как и о многом другом, я не знаю ровным счетом ничего, определенности никакой.

Я говорила ему: признайся мне, твоей Дзоо. Признайся, что ты в меня влюблен. Скажи это.

И тогда он говорил: моя Дзоо, Дзоо и ее плащ, Дзоо и ее цвета, Дзоо и все свидания. Он говорил такие вещи, а значит, любил меня.

Когда мы оказывались близко друг от друга, он становился совершенно неподвижным и очень тихим. Смотрел на меня пристально. Мне хотелось притвориться, что все – пустяки, потому что все и было пустяками. Пускай я только притворялась, наверно, но если притворяться вдвоем, притворство – уже не притворство. Оно становится фактом. Я просила его умереть. Когда он мог сказать, что ни в чем не признавался, что не согласен со своими прежними утверждениями. Когда он мог без заминки рассказать всю историю, о Какудзо, о признании, о том, что ничего не знал… он смекнул, говорю вам, он смекнул, потому что туда пришел его брат и сказал ему, он смекнул, что мог бы произнести эти слова и они дали бы ему свободу. Но в ту же ночь я была там с ним, и он сказал мне, и я сказала:

Тот ряд деревьев на горизонте – деревья, которые тебе знакомы. Ты около них не бывал, ты видел их только издали, каждый раз – впервые. Человек смотрит из окна вдаль или съезжает по серпантину шоссе, заворачивает за угол. Там, в отдалении, ряд деревьев, все они сразу. Кое-где ряд скрыт тенью. Он движется внутри себя, в границах себя. Это только вопрос чего-то, что тебе обещано. От леса, растущего там, человек ожидает, что этот лес не будет похож ни на что на свете, ни на что, что было когда угодно в прошлом или есть сейчас. Я пойду туда, думает человек, и войду вон там, между этими двумя деревьями.

Сотацу, сказала я. Те два дерева – это я. Теперь мы входим в лес, а выход уже никого нисколечко не волнует. Тебе не надо тревожиться из-за кого бы то ни было. Они – просто камни с зубчатыми краями, которые за тебя цепляются. Каждый человек выбирает себе жизнь изо всех ролей во всех театрах. Мы – узник и его любовь. Потому что я иногда первая из этих ролей, а иногда вторая. Ты – первая, а затем вторая. Мы ныряем в жидкий и бешеный воздух, словно в самом начале весны. Мы ныряем, но своими сновидениями сочиняем себе воду, которая расстилается под нами, и то, что я вижу, дает мне надежду. Я буду возвращаться к тебе, милый мой, я буду возвращаться к тебе, возвращаться к тебе и возвращаться. Ты будешь мой и больше ничей, и я – тоже. Я буду отворачиваться и смотреть на тебя, когда нахожусь не здесь, а где-то там. Я буду смотреть только на тебя.

И тогда он увидел, что я права, что я для него единственная, единственная, кто оборачивается к нему всем телом, единственная, кто смотрит только на него. Я его заработала. Он знал, что отныне это самое безраздельное владычество, какое только можно получить; даже земля, пожирая тела наших детей, не может завладеть чем-то в столь полной мере – ведь только я отдавала бы себя еще раз, и еще раз, и еще раз. Наши смерти – их мы отдаем, и всё, они истрачены. Но это – это мы отдаем и берем, отдаем и берем, отдаем и берем.