Три девушки в ярости  - читать онлайн книгу. Автор: Изабель Пандазопулос cтр.№ 9

9 января 1967

Магда милая, Магда обожаемая, дорогая кузина моя, желаю тебе счастливого и прекрасного 1967 года!!!

Как же здорово было услышать твой голос по телефону! Признаюсь, это меня немного успокоило. Да, мисс Совершенство, я беспокоюсь… Никогда так остро не ощущала я твою хрупкость, как в последнем твоём письме. Даже если в твоей жизни всё более чем нормально. Твоё доверие ко мне дорогого стоит. Я горжусь твоим доверием, горжусь тем, что ты — моя подруга, моя кузина.

Надо и мне с тобой кое-чем поделиться. Я не посмела всё это рассказать по телефону. Тем более что рядом стояла мама и слушала всё, что я говорила.

Я приступаю. У меня только одно воспоминание о Лотте. Я так и не решила для себя, хочешь ли ты, чтобы я про это говорила. Или не хочешь. Для меня ведь это тоже было таким ударом, знаешь, — понять, что она умерла. Это же не просто какое-то там воспоминание. Мы с тобой никогда не говорили о Лотте. Не помню, чтобы ты хоть разок произнесла её имя при мне за все те годы, что ты провела в Париже.

Это было, когда мы жили ещё в Берлине. Мне, должно быть, четыре или пять. Тебе тоже. А ей уже девять или десять. Не осмеливаюсь рассказывать дальше, не получив твоего согласия. Вот что я думаю: напишу-ка я эту историю, в которой нет ничего необычного, на отдельном листе бумаги и вложу в заклеенный конверт. Ты сможешь сама выбрать, читать или нет.

Видишь ли, чтоб уж всё тебе сказать до конца, — я до последнего момента была уверена, что вы приедете на Рождество. Маме пришлось долго объяснять мне, что твой отец отказался. Из-за денег. Если я верно поняла. Потому что дядя Карл и Максим ненавидят друг друга. Но я уверена, что это не единственная причина. Я устаю от этих семейных тайн. Всё говорится, чтобы ничего не сказать. Всё делается тайком. А когда я пытаюсь разузнать, меня отправляют спать, будто мне ещё восемь лет. Я задыхаюсь!

Мама вечно готова разрыдаться. А раз уж мы с тобой поклялись всегда говорить друг другу истинную правду, то могу признаться тебе: я нахожу чудовищно неприятной её беременность, с её-то телом почти старой дамы… Когда ребёнку исполнится 10 лет, она будет совсем седой и в морщинах. А когда я заведу своего ребёнка, то моего братика или сестрёнку сочтут моим сыном… Ты так не думаешь?

Как бы там ни было, а Рождество здесь выдалось довольно мрачным. Но я не жалуюсь. Не смею даже вообразить, какие праздники в Берлине! Я лишь молю, чтобы и ты смогла хоть чуть-чуть поразвлечься под твоей худосочной ёлкой!!! Жду лета — с таким же нетерпением, как и ты. Приедешь на будущий год учиться в Париж? Наша разлука по-прежнему кажется мне ужасно несправедливой!!!

Но в любом случае на этот 1967 год я хочу торжественно пожелать (и пусть, пусть даже это пожелание тебя шокирует), чтобы ты забыла Берлин, и Стену, и семейные дрязги — забудь всё это и прежде всего подумай о себе и своём будущем. Предпочтительно — в Париже.

Ладно, и правда такие пожелания ужасно эгоистичны. Что ж, я начну заново.

Я желаю тебе вновь обрести твою семью и твои воспоминания. Я желаю тебе влюбиться, и завести друзей, и каждый день смеяться. Быть такой лёгкой и смешливой, как ты умеешь, когда забываешь о том, что всё забыла. (Шучу… можно?)

Ладно. Обо мне! Я приняла несколько решений, вот первое. Очень скоро я выкину свою девственность к чертям собачьим (вот же смешное выражение, не правда ли?). Но мне это всё равно: я хочу заняться любовью ещё до того, как мне исполнится 18 лет. Не важно с кем. Большая любовь — потом! И — вот вам всем, и не хочу ничего слышать — ни нравоучений, ни предостережений, потому что это я решаю…

Я пару раз приходила на танцы в «Гольф» после Нового года (который встретила на улице Флёрюс, чувствуя себя там как заживо погребённая). И в первый, и во второй раз там почти никого не было из моих знакомых, кроме всегдашнего Боба, да и тот был не расположен потанцевать после того, как немножко безумно напраздновался. А раз никого не было, то я слушала, как он обо всех мне рассказывал, обещая показать мне и другие клубы в Париже. Он говорит, что тоскует в этом городе и у него план — смыться в Лондон. Я слегка затормозилась, рассказывая тебе об этом парне, ведь ты его, наверное, никогда не узнаешь. Но меня он цепляет.

Он всегда улыбается, в хорошем настроении, выслушивает все признания, не осуждая, не разбалтывая никаких сплетен, широко раскрывает объятия и подставляет плечо всем, кому нужна поддержка. Он — тот, кого все обожают и никто толком не знает. Как-то вечером, когда оркестр играл уже просто под сурдинку — так мало нас пришло и все такие вялые, — Боб много выпил и под конец прикорнул в моих объятиях. Говорил он со мной очень мало, но я почувствовала, как ему здесь одиноко, каким он себя чувствует странным и сдвинутым. Он сказал, что ему нет места в Париже. Ещё тише прошептал, что не знает, есть ли вообще в мире такое место, где гомосексуалистам просто можно жить такими, какие они есть. Он порвал с семьёй, или, точнее, семья отказалась от него — когда он им сказал, «что из него вышло». Да ты ведь сама, наверно, заметила, сколько оскорбительных словечек, сколько ярости и умолчаний вокруг «этих голубков»? Наконец он заговорил об Америке. А если и там так, то вниз головой с моста. А когда мы снова увиделись, в другой раз, — в нём снова кипела радость, немного принуждённая, она ведь служит ему как панцирь. Мы много танцевали. Он так искусно вёл меня в танце, что окружающие пришли в восторг. Теперь стоит нам выйти на танцпол, как все расступаются и любуются нами. И в такие минуты я чувствую себя королевой (почти такой же красивой, как ты!).

Главное — скажи мне, прочитала ли ты то, что я помню про Лотту.

Обнимаю тебя и целую крепко-крепко, изо всех сил!!!

P. S. Я каждый день хожу в твоём шарфе, бабуля Магда. Это мой самый прекрасный подарок.

Что я помню о Лотте, Дитере, Гансе и тебе.

Мы играем в большой комнате. Рождественский вечер. Мы ждём. Наши родители где-то недалеко — слышно, как они разговаривают и смеются. Пахнет папиной сигарой, это всегда добрый знак. Лёгкое облачко дыма у нас над головами и пустые стаканы, они всё ещё в беспорядке стоят на столе. Дело к полуночи, за окном черным-черно, много снега. То самое Рождество, какое дядя Карл рисует на картинках для книг. В красных и золотых тонах, с санками, северными оленями и заплечной корзиной, в которой полным-полно подарков.

Мы все разгорячённые, играем в догонялки, ведь раз это Рождество, то мы имеем право прийти за стол, а потом просто встать и выбежать из-за него, когда захотим, залезть к родителям на колени и в тысячный раз спросить: «Да когда же, когда? Скоро — это через сколько?»

Помню, как взрослые спрашивали нас, слушались ли мы их в этом году. Вспоминаю, как нам неловко, ведь мы хорошо помним, что если и слушались, то не так, как им бы того хотелось, и вот они смотрят на нас, а мы опускаем глаза.

Ты во всём им призналась. Что проглотила жвачку. Что нарочно сломала мою заколку, потому что рассердилась, и ещё ты сожгла волосы моей куклы. Я сказала, что «ничего страшного, ерунда». Я не хотела, чтобы ты им признавалась. Я считала тебя глупенькой — теперь Дед Мороз ничего тебе не принесёт. Тут я расплакалась. Я-то врала напропалую. И глупостей не делала. Ни единой! Это их смешит. Мы обе стоим, густо покрасневшие.