Гоголь - читать онлайн книгу. Автор: Александр Воронский cтр.№ 76

«У меня только и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных, мне известных. Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись самые мельчайшие подробности их внешности. Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал создавал его вследствие соображения, а не воображения. Чем более вещей принимал я в соображение, тем у меня верней выходило создание».

Говоря о слиянии с героем, Гоголь признавался:

«Это полное воплощение в плоть, это полное округление характера совершалось у меня только тогда, когда я заберу в уме своем весь это прозаический существенный дрязг жизни, когда, содержа в голове все крупные черты характера, соберу в то же время вокруг его все тряпье до мельчайшей булавки, которое кружится ежедневно вокруг человека».

Художник, по мнению Гоголя, должен обладать способностью представлять предметы отсутствующие так живо, как будто бы они были пред нашими глазами.

Гоголь считал также, что писателю перед тем, как взяться за перо, следует «вообразить себе живо личность тех, кому и для кого он пишет». Только тогда приобретается стиль и получается «физиогномия слова». (Письма, том II, 653 — 64 стр.)

И он, действительно, собирал мельчайшие подробности. Он также любил разные вещицы, накупал их, дарил, возился в ними, кроил жилеты, платья, рисовал узоры ковров, вышивал, сажал деревья, вникал в постройки: Костанжогло выдает мысли самого Гоголя, когда говорит, что его веселит сама работа, что деньги деньгами, но еще важнее сознавать себя творцом и магом, от которого сыплется изобилие. Гоголь очень ценил живопись, архитектуру, скульптуру, музыку. Он чувствовал связь вещи с целым, с космосом. Его любимыми произведениями были «Одиссея» и «Иллиада», проникнутые могучей, первобытной материальностью мира. Созерцая вещь, Гоголь видел, если так позволено будет выразиться, «душу» ее в неискаженных и негрязненных чертах. Не о художнике-живописце только, но и о себе самом написал он в «Невском проспекте»:

«Он никогда не глядит вам прямо в глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно… Это происходит оттого, что он в одно и то же время видит и ваши черты и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса».

Гоголь обладал этим двойным зрением.

Из внешних чувств у Гоголя были лучше всего развиты зрение и обоняние. Глаз у него был цепкий до мелочей и в то же время проникающий в существо. Недаром Гоголь так часто изображал глаза «пронзительные», колдовские, берущие самую душу, глаза, от которых некуда скрыться. Иногда эта обостренность взгляда даже тяготила Гоголя.

«Орлиное соображение вещей» это один природный дар Гоголя.

Но Гоголя обладал и другим не менее пленительным даром.

«Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рождения моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них, было желание быть лучшим». Действительно, у Гоголя всегда было сильно развито стремление избавиться от своих недостатков, но еще больше стремился он исправить общественную жизнь. Он много и упорно, он всю жизнь размышлял о человеческом величии и низости; неустанно занимали его духовный рост и духовное развитие человека-гражданина.

Он домогался того, чтобы люди в своей обычной жизни руководились товариществом, дружбой, взаимной любовью и уважением, отвагой, чувством достоинства, крупными и сильными страстями, чтобы характеры людские были цельными и девственными. С юных лет Гоголь возненавидел жизнь небокоптителей, хотел понять и осмыслить высокое значение человека. Как художник слова, он полагал, что писатель никогда не должен ограничиваться наблюдением, но обязан «творить творение свое в поучение людей».

Из совмещения этих обеих природных способностей, которыми Гоголь одарен был до гениальности, должно было произрасти прекрасное, могучее искусство, гармонично воплощающее «вещественное» и «духовное». Мир должен был предстать перед создателем напоенный жизнью, «милой чувственностью», нашей чудесной землей и в то же время озаренный возвышенным духом.

Каким свежим, блистательным и одухотворенным должен был казаться Гоголю мир в лучшие моменты его жизни!

«Прежде в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства… любопытного много открывал… детский любопытный взгляд… Все останавливало меня и поражало… О, моя юность! О, моя свежесть!».

Отдаленным, ослабленным и не совсем звучным эхом этого «любопытства» являются некоторые отрывки из «Ганца». В наивных и неуклюжих виршах иногда вдруг почувствует читатель здоровую жизнь, ясную, как сельское летнее солнечное утро.

Более яркие отзвуки этой очарованности миром содержат в себе «Вечера», отчасти «Миргород». Веселый смех, песни, гопак, украинские ночи, затопленные солнцем дни, ярмарочный гам, славные и простодушные парубки, дивчины согреты лирическим чувством, переходящим, правда, в грусть, которая, однако, только облагораживает грубоватую, разноцветную, но чувственно-прекрасную и саму по себе безгрешную жизнь.

Отзвуки этой жизни читатель находит далее в описаниях Днепра, степей, таких характеров, как Тарас, Остап, Андрий, в изображениях плюшкинского сада, в невольной дани чувственности, когда Гоголь рассказывает о подвигах за обеденным столом Петуха, Собакевича. Разумеется, и эти изображения отпечатлевают определенный общественный быт, натурально патриархальный, но они наиболее соответствуют природе гоголевского гения.

По своим природным дарованиям Гоголь должен был оставить произведения, в которых «вещественность» Гомера находила бы вполне органическое и цельное сочетание с высоким и суровым духом Данте. Он мог изобразить не уродов и страшилищ, а людей труда, крестьян, мастеровых, изобразить с любовью, со страстью. У него были необыкновенные данные для этого. Еще в юности, лицеистом, он усердно посещал окрестные деревни, имел там много знакомых, записывал разговоры. Народные песни он собирал почти до конца своей жизни. А разве плох образ Рудого Панько, чудесный образ, не оцененный нашей критикой? И разве не намечались во всех этих Левках и Ганнах образы большой художественной силы и убедительности? Гоголь любил зло посмеяться, но над трудящимися он зло не смеялся. Это отметил еще Герцен:

«Пока он, — писал Герцен, — находится в комнатах начальников департаментов, губернаторов, помещиков, пока его герои имеют, по крайней мере, орден св. Анны, или чин коллежского асессора, до тех пор он меланхоличен, неумолимо полон сарказма… Но когда он, наоборот, имеет дело с ямщиками в Малороссии, когда он переносится в мир украинских казаков, или шумно танцующих у трактира парубков, когда рисует пред нами бедного старого писаря, умирающего от огорчения, потому что у него украли шинель, тогда Гоголь совсем иной человек. С тем же талантом, как прежде он нежен, человечен, полон любви, его ирония больше не ранит, не отравляет». (Собр. соч. т. IX, стр. 97.)

Общеизвестно, что ремесленники прекрасно удавались Гоголю. А сколько добродушного сочувствия в изображении веселого бедняка Пеппе и каким неподдельным горьким чувством проникнуты размышления над списками умерших крестьянских душ!