Лавкрафт. Живой Ктулху - читать онлайн книгу. Автор: Лайон Спрэг де Камп cтр.№ 95

Страница

Несмотря на весь тот опасный вздор, что Лавкрафт писал и говорил о национальных меньшинствах, мы ни в коем случае не должны забывать контраст между этими теоретическими громами и молниями и его отношением к реальным личностям. Фрэнк Лонг, полагающий, что я слишком уж подчеркиваю национализм Лавкрафта, пишет мне: «Возможно, вам трудно будет в это поверить, но за весь Нью-йоркский период, на всех встречах и во всех разговорах, что у меня с ним были, он ни разу не проявил действительной враждебности к „представителям ненордических рас“ ^[366] – используя термин, который он больше всего любил, – в моем присутствии, либо в метро, либо где-то еще… Если бы один из них попал в беду, он первым бы бросился к нему или к ней на помощь. Эмоционально он был само воплощение доброты. Все это было лишь риторическим – вроде словесной гигантской бойни, которую в шестидесятые развязывали писатели-хиппи андерграундной прессы. Это была его болезнь, если хотите – вербальная составляющая, – но это не характеризовало его на глубинном, основополагающем уровне… Во всех разговорах, что у меня были с Говардом, он ни разу не употребил термины вроде „Kike“, „dago“, „spic“ – даже „nigger“. Он почти всегда говорил „negro“ ^[367], по-видимому, это было только в письмах миссис Кларк, когда то, что он говорил, было чудовищным, скверным, как и некоторые его замечания другим корреспондентам».

Уилфред Талман тоже настаивает, что у него нет «никаких воспоминаний о том, что он [Лавкрафт] когда-либо делал, на словах или в письме, антисемитские заявления. И я также не помню, что он когда-нибудь говорил нечто такое, чтобы намеренно задеть слушателя». Возможное объяснение заключается в том, что Лавкрафт, все еще придерживавшийся старых нативистских взглядов, все-таки осознавал, что среди образованных американцев подобные воззрения порицались все более и более как устаревшие и негуманные. Поэтому он и не афишировал их, за исключением своих тетушек и очень немногих близких друзей.

В результате всех тягот, навалившихся на него, Лавкрафт был близок к обширному психотическому расстройству. В январе 1926 года он писал свой тетушке Лилиан: «Большинство современных евреев безнадежно, если говорить об Америке. Они – продукт чуждой крови, наследуют чуждые идеалы, побуждения и эмоции, которые навсегда исключают возможность массовой ассимиляции… Действительность заключается в том, что азиатская раса, ослабленная и протащенная через нечистоты несчетных столетий, не может соприкасаться с гордой, деятельной и воинственной нордической расой как эмоционально равная. Может, они и хотят этого, но не могут: их духовные чувства и взгляды прямо противоположны. Ни одна раса не может оставаться беззаботной, когда ей противостоит другая… Восток против Запада – они могут проговорить целую вечность, так и не узнав, чем же в действительности является их оппонент. С нашей стороны существует бросающее в дрожь физическое отвращение к большинству представителей семитов, и когда мы пытаемся относиться к ним терпимо, мы либо просто слепы, либо лицемерим. Два столь противоречивых элемента никогда не смогут построить одно общество: чувства подлинной взаимосвязи не может быть там, где затрагивается столь непомерное несоответствие наследственных воспоминаний, – так что, где бы Вечный Жид ни странствовал, ему придется довольствоваться своим собственным обществом, пока он не исчезнет или не будет уничтожен в результате внезапной вспышки физической ненависти с нашей стороны. Я чувствовал себя вполне способным перебить десяток-другой, когда ездил в переполненном вагоне Нью-йоркской подземки… Граница проведена явственно, и в Нью-Йорке она может даже перейти в новую сегрегацию, ибо здесь проблема принимает самую отвратительную форму, пока омерзительные азиатские полчища таскают свои грязные туши по улицам, где некогда ходили белые люди, выставляют свой гнусный внешний вид, извращенные лица и чахлые формы – пока мы не будем вынуждены либо перебить их, либо эмигрировать сами, либо пока не окажемся, заходясь истерическим смехом, в сумасшедшем доме. Поистине, можно сказать, что настоящая проблема существует лишь в Нью-Йорке, ибо только здесь вытеснение обычных людей так дьявольски заметно. Для гордого, светлокожего представителя нордической расы не достойно прозябать единственно среди низкорослых косоглазых трещоток с грубыми методами и чуждыми эмоциями, которых он ненавидит и презирает каждой клеткой своего организма, как млекопитающие ненавидят и презирают пресмыкающихся, инстинктом древним, как сама история, – и так закат Нью-Йорка как американского города будет неизбежен. Между тем все, что нужно делать, – это избегать личного общения с вторгающимся материалом – тьфу! От них становится не по себе, как будто жмет обувь или как будто колется шерстяное нижнее белье. Опыт научил остатки американского народа – о чем он даже и не думал, когда первые идеалисты открыли путь отбросам, – что не существует такой вещи, как ассимиляция расы, чья взаимосвязь с нашей историей так слаба, чьи основные эмоции столь противоположны нашим и чей физический внешний облик столь отвратителен нормальным членам нашего вида. Такова смертельная болезнь Нью-Йорка. Проблема нашей Новой Англии, хотя и не столь отвратительная на поверхности, тем не менее достигла удручающих размеров, ибо в то время как Нью-Йорк затоплен азиатами, наши улицы наводнены едва ли менее нежеланными латинянами – низкосортными южными итальянцами и португальцами и крикливой напастью франко-канадцев. Эти элементы сформируют обособленную римско-католическую культуру, враждебную нашей, объединившись с ирландцами – которые, пребывая в крайне неассимилировавшемся состоянии, являются сущей чумой Бостона.

Многие из этих рас могли бы ассимилироваться – например, нордические ирландцы из Восточной Ирландии и те из франко-канадцев, кто имеет нормандское происхождение, – но процесс будет очень медленным. Между тем разделение и обоюдная враждебность должны сохраняться, хотя у нас много меньше того бросающего в дрожь и бесящего физического отвращения, что превращает Нью-Йорк в ад для чувствительного представителя нордической расы… За пределами Нью-Йорка и района Новой Англии встречаются другие расовые и культурные проблемы. Мерзкая польская деревенщина в Нью-Джерси и Пенсильвании совершенно не подвержена ассимиляции, за исключением тончайшего сочащегося ручейка, в то время как мексиканцы – наполовину или три четверти индейцы – составляют несговорчивую малость на юго-западе… Вообще, Америка создала из своего населения полную неразбериху и заплатит за это слезами посреди преждевременной гнилости, если только вскорости не будет что-то предпринято… Не допуская стай средиземноморского и азиатского сброда, что нынче сочатся и ползают по всему ландшафту, мы могли бы почти полностью избавиться от того самого чувства нестерпимого отвращения, которое теперь вызывает у нас иностранное имя… В нациях, так же как и в обществе, сходство является основополагающим принципом. Что до меня, то мне дурно от представителей богемы, ходячего хлама, помешанных и плебеев – всяких К. М. Эдди, подхалимов, помесей и т. д. Какое-то время они забавляют, но потом начинают страшно действовать на нервы. Люди действуют на нервы, когда они обладают отличающимися воспоминаниями, живут по отличающимся нормам и лелеют отличающиеся цели и идеалы. Единственным обществом для обычного консервативного американца является то, что состоит из обычных консервативных американцев – хорошего происхождения и, несомненно, воспитанных в старых традициях. Именно поэтому Белнап [Лонг] почти единственный из „банды“, кто не раздражает меня даже временами. Он обычный – он связывает с врожденными воспоминаниями и жизнью в Провиденсе до такой степени, что представляется настоящей личностью, а не плоской тенью из сна, как большинство из богемы. Но в своей недавней кампании по освобождению я добился успеха, и с этого времени рядом со мной не будет никого, за исключением тех, кто обещал твердо следовать консервативной англосаксонской традиции. И это правильно, ибо в хаотической разнородности мне не было б покоя. Любое мое усилие было бы парализовано, поскольку ни одно из них не казалось бы достойным приложения сил, если бы не могло обеспечить мне место среди людей моего же склада ума, свободного от банальных или чуждых общественных контактов и влияний. И даже если нельзя найти нишу в близком по духу обществе, то, по крайней мере, можно быть одиноким, и этого мне вполне достаточно. Быть свободным от раздражающих и враждебных общественных материалов – вот главное, ибо в противном случае, при столкновении лицом к лицу с жизнью в изгнании в ненавистном хаосе, единственным выходом будет пуля в голову» ^[368].

Страница