Лавкрафт. Живой Ктулху - читать онлайн книгу. Автор: Лайон Спрэг де Камп cтр.№ 84

Стараясь объяснить, почему он считает этих людей менее отвратительными, нежели ассимилировавшихся представителей, Лавкрафт излагал ложную теорию, популярную тогда среди англо-американских неевреев. Теория заключалась в том, что большинство евреев русского и польского происхождения были не «настоящими» евреями, а потомками хазар, татарской нации, некогда имевшей царство на юго-востоке России, между Волгой и Днепром. В седьмом веке хазарский каган и большинство его подданных приняли иудаизм. Основанное на торговле, их царство было сравнительно просвещенным. По сути, хазары стали слишком цивилизованными, чтобы это принесло им пользу, ибо в десятом веке более отсталые русские уничтожили их государство.

В двадцатых годах лишь немногие англо-американцы видели татар, и поэтому их легко представляли как отвратительный народ. Англо-американские неевреи рассудили, что, коли евреи неприятны, то «татарские евреи», как их называли, должны быть еще хуже. На этих «азиатских татаро-монголоидов» ^[315] возлагалась вина за большевистскую революцию и другие печальные события. Предрекалось, что когда в России будет свергнута власть «татарских евреев», русские установят умеренный демократический строй.

В действительности же после хазар осталась лишь небольшая народность – крымчаки, сочетающие иудаизм с монголоидной расой и тюркско-татарским языком. Они проживают в Крыму, если война и сталинские депортации не выселили или не уничтожили их совсем, и они мало смешались, если смешались вообще, с другими русскими евреями.

Возрастающая враждебность Лавкрафта к Нью-Йорку была отнюдь не исключительной. Непригодность Нью-Йорка для постоянного проживании была американским клише по крайней мере на протяжении века. Когда вымышленный Джордж Эпли Маркуонда отправляется туда примерно в 1909 году, он пишет своей жене: «Хотя мы и являемся американцами, мы все выглядим словно чужеземцы в иностранном городе. Я и думать не хочу, что он определяет образ будущего. Если это так, то, я считаю, весь мир сходит с ума, и мы приближаемся к концу эпохи» ^[316].

С июля 1924 года у Лавкрафтов начались трудности. Сначала обанкротился магазин шляпок Сони. Примерно в то же время она лишилась своих сбережений из-за краха банка, так что ко времени, когда она расплатилась с долгами, у нее оставалось всего лишь несколько сотен долларов ^[317]. Упорная женщина быстро нашла временную работу, но в сентябре ей пришлось продать свое пианино. Его купил за 350 долларов преподобный Джордж Т. Бейкер из церкви Святого Гавриила.

Двадцатого октября Соне весь день нездоровилось, и вечером, когда она уже легла, у нее начались «внезапные желудочные спазмы». Лавкрафт отвез ее в больницу, а на следующий день принес ее вещи. Он ежедневно навещал Соню в течение всех десяти дней ее пребывания там, читая ей вслух и играя с ней в шахматы. Соня была заядлой шахматисткой и, как правило, выигрывала у мужа, который мало интересовался этой игрой. Во время ее болезни Лавкрафт написал «Дом, который все избегали».

Тридцатого октября Соня вернулась домой. Ей поставили диагноз «нервное расстройство». Это вполне понятно в свете того, что, несмотря на деловые и финансовые напасти, она пыталась не только продолжать работать в режиме полного рабочего дня, но и одновременно вести хозяйство, содержать и баловать своего одаренного, но нетрудоспособного мужа.

Для поправки здоровья Соне устроили проживание на ферме одной семьи, по фамилии Крейг, близ Сомервилла, штат Нью-Джерси. Лавкрафт навестил ее 10 ноября и продолжил поездку поездом до Филадельфии. Он остановился в гостинице Молодежной христианской организации и провел два восторженных дня в исследованиях старины. «Филадельфия просто чудесна! Я очарован выше всяких слов!» – писал он.

Поскольку Лавкрафтам не представлялось возможным содержать квартиру на Парксайд-авеню, 259 и дальше, они решили переехать. Было неясно, где они будут жить и даже будут ли они продолжать жить вместе. Соня, которая могла взяться за что угодно, обдумывала получение «пригодного жилища в обмен на мелкие услуги».

Пока Соня отсутствовала, Лавкрафт начал учиться вести хозяйство своими силами. До сих пор у него всегда была женщина, делавшая это для него. В те дни в американских семьях все еще широко соблюдалось строгое разделение труда по половому признаку, хотя разграничение уже начинало стираться. Обыкновенному американскому мужчине пришлось преодолевать отнюдь не малый психологический дискомфорт, чтобы заставить себя заниматься такой «женской работой», как готовка, уборка, мытье посуды и застилание постели. Муж, помогающий мыть посуду, был распространенным предметом шуток в карикатурах.

Что бы ни происходило в душе Лавкрафта в этот период неудач, он производил впечатление человека, относящегося к краху своего дома фаталистически. Подобно своим собственным бессильным героям-повествователям, он беспомощно взирал на приближение рока. Он писал о «надвигающемся конце этого дома в лабиринте бедности и неопределенности» и «давайте есть, пить и радоваться… Ибо завтра мы распадемся на атомы!». Он вздыхал: «…В моем возрасте [тридцать четыре года!] у человека очень мало интересов, и все они связаны с прошлым – либо собственным прошлым, либо прошлым своей расы и цивилизации» ^[318].

Энни Гэмвелл навестила Лавкрафтов в августе. Позже, узнав об их предстоящем переезде, в декабре в Бруклин приехала Лилиан Кларк и помогала им в поисках жилья.

Тем временем Соне предложили работу в универмаге в Цинциннати. Лавкрафт считал, что если уезжать из Нью-Йорка, то Провиденс был бы предпочтительней. Но Соня прагматично указала, что для того, чтобы жить, один из них должен иметь работу, а единственной работой в обозримом будущем была эта в Цинциннати: «Я хотела, чтобы Говард поселился со мной там, но он сказал, что возненавидит жизнь в городе на Среднем Западе и что предпочтет остаться в Нью-Йорке, где у него, по крайней мере, есть друзья. Я предложила, чтобы один из них приехал пожить с ним в нашей квартире, но его тетки считали, что для меня благоразумнее будет отдать на хранение и продать мою обстановку и найти какую-нибудь студию, достаточно большую, чтобы Говард мог поставить там старую (часть которой уже разваливалась) мебель, что он привез из Провиденса…»