Тридцатая любовь Марины  - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Сорокин cтр.№ 20

– А ты за него замуж вышла? – прошептала Марина, неподвижно уставившись в черную дверь балкона.

– Да нет, что ты, – еще крепче обняла ее Мария. – Вышла я за Сережу, а Женечка у меня первый был. Первая любовь. Он меня и женщиной сделал. Мы так любили друг друга, обалденно… Все-таки я вот смотрю на тебя – какая ты красивая. Невероятно! Просто завидую тебе…

Она погладила пальцем Маринину бровь:

– Настоящая принцесса…

– Да какая я принцесса… это ты принцесса…

– Как тебя будут любить, Маринка, как будут страдать из-за тебя!

– Прямо уж…

– Точно. Проходу не дадут.

– Да ну их…

– Как же – да ну? – нежно повторила Мария, гладя ее щеку. – Мальчик тебе объяснится в любви, а ты – да ну? Это не дело. На чувства надо отвечать. Губами. Понимаешь? Хочешь, научу тебя целоваться?

– Я не знаю…

Длинные пальцы гладили подбородок, бездонные глаза смотрели в упор:

– Тебе нужно это уметь, Мариночка. Обязательно нужно. Давай…

Перегнувшись через сиденье дивана, она хрустнула выключателем.

Комната погрузилась в темноту, только слабый свет двух уличных фонарей протянулся по потолку бледно-голубыми полосками.

– Повернись ко мне, – прошептала Мария, разворачивая ее за плечи.

Марина повернулась.

Ее белое платье было заметно в темноте, в то время как от темно-коричневой Марии остались только блестящие глаза, поймавшие искорки двух фонарей.

– Я буду твоим мальчиком…

Невидимые руки настойчиво обняли, Мария прижалась своей мягкой грудью и стала целовать в шею, горячо шепча:

– Милая… любимая моя… люблю тебя… ты будешь моей… моей женщиной… моей первой женщиной…

Марине было приятно и хорошо, она положила свои руки на съеденные тьмой плечи, прижалась к невидимому телу.

Так длилось долго. Мария целовала ее в шею, в щеки, посасывала мочки ушей, гладила грудь и плечи. Губы ее были теплыми и мягкими.

Потом вдруг они оторвались от щеки, исчезая на секунду, и вдруг…

Это было так нежно и неожиданно, что Марина вздрогнула, знакомая зыбкая волна мурашек стремительно прошлась по спине.

Нежные губы коснулись ее губ, требовательно раздвинули, и чужой язык вошел в них, тронул язычок Марины. Рот приятно онемел, словно принял в себя обжигающее сладкое вино, которое быстро прошло в грудь, заставив сердце затрепетать, а тело – замереть. Смоляные глаза стали совсем близкими, тусклый отблеск фонаря играл на гладких волосах лунной морской дорожкой. Язык снова вошел в рот Марины, неожиданно для себя она поняла сущность урока, ее губы ответно ожили, дрожь прошла по членам.

Это тянулось долго, мучительно долго, и было сладко целоваться с этой взрослой, умной, красивой женщиной, которая все знает, и все умеет, и так нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом…

– Милая, но мальчику поцелуя будет мало, – еще горячее зашептала Мария, часто дыша и не переставая прижимать к себе Марину. – Знаешь, какие они требовательные? Особенно – красивые. Представляешь, он узнает, что у тебя дома – никого. Бабушка уехала, как сейчас, квартира пустая. Он требует. Понимаешь? И ты должна пустить его, если любишь. И вот вы уже здесь. Дверь он крепко запер, соседи все давно спят. Вы одни. Он долго-долго целует тебя, а потом… потом…

Ее рука нащупала на спине молнию, потянула. Маринино платье ослабло на плечах, горячие руки стали раздевать ее:

– Потом он станет раздевать тебя. И шептать… милая, милая моя, я хочу тебя… будь моей… я люблю тебя… не противься…

Ловкие руки сняли с нее платье и трусики, потом с зеленоватым электрическим треском содралась Машина водолазка, приглушенно зыкнула молния брюк, загремели отброшенные туфельки, щелкнула застежка лифчика, и дрожащее тело вплотную прижалось к ней:

– Милая… девочка моя… сейчас ты будешь моей…

Через минуту они уже лежали в мягкой бабушкиной кровати, прохладное бедро настойчиво раздвигало ноги Марины, губы настойчиво целовали, руки настойчиво ласкали. Прижав бедром гениталии Марины, Маша стала двигаться, кровать заскрипела, и словно спала непроницаемая пелена, долгое время скрывавшая что-то родное и знакомое: с каждым скрипом, с каждым движением навалившегося тела тьма начинала становиться ТЬМОЙ, обретая свой прежний знак Тайны и Стыда, наполняясь мучительным запахом табака и цветов, пульсируя кровью в висках…

Первая ночь с первой любимой… Она навсегда вошла в сердце, в тело, в душу, заставив пятнадцатилетнее существо раскрыться огненным соцветием любви.

Ночь была душной и бесконечной, свежей и мгновенной, полной всего нового, трепетного и опьяняющего: долгих поцелуев, нежных прикосновений, сбивчивых признаний, ошеломляющих открытий, скрипящей кровати, бесчисленных оргазмов, восторженных слез, мокрой подушки, перепутавшихся волос, мутного рассвета, скомканной простыни, усталого благодарного шепота, полусонной клятвы, внезапного забытья и сна, сна, сна – глубокого и спокойного, под нарастающий шум проснувшегося города…

– И в следующий раз будь посерьезней! – крикнула вдогонку Олегу Марина и, зажав под мышкой ноты, пошла в преподавательскую.

Там одиноко сидела на столе Клара и курила, покачивая пухлой ногой, крепко затянутой в коричневый сапог.

– Привет, Кларусик, – кивнула Марина.

– Привет…

– Все разбежались?

– Ага. Одни мы, две дуры… – равнодушно затянулась Клара.

Расписавшись в журнале, Марина посмотрела на часы:

– Ой, мне лететь надо как угорелой.

Клара выпустила дым, понимающе оттопырив ярко накрашенные губы:

– Ясненько. Послезавтра собрание…

– Знаю…

Марина сняла с вешалки плащ, искоса посмотрела на Клару.

“Интересно, что она говорит, когда ее Вартан на нее наваливается? Наверно, анемично вздыхает. Или молчит, как скифская баба…”

– Ну, я бегу, – Марина махнула сумочкой сгорбленной джерсовой фигуре, – пока…

– Пока…

На улице было мокро и по-весеннему свежо.

Благодаря усилиям угрюмого дворника в юбке, успевшего сколоть лед почти со всей дорожки, Маринины сапожки застучали по мокрому аспидному асфальту.

“Тридцатая весна”, – подумала она и, улыбнувшись, наступила на одиноко тающий комок снега.

Он погиб без хруста, Марина перебежала к шоссе, замахала группе машин, плавно ускоряющихся после светофора.

Красный “Москвич” притормозил, свернул к ней.

– Площадь Ногина, – проговорила она, с трудом открывая неподатливую дверцу.

– Пожалста… – равнодушно отвернулся котообразный толстяк в кроликовой шапке, тупой, безразличный, обрюзгший, словно тоталитарный режим в африканской стране…