Я буду всегда с тобой - читать онлайн книгу. Автор: Александр Етоев cтр.№ 22

Индикоплов, видя, что с «Казбеком» не выгорело, попрощался и побежал дальше.

Телячелов загасил бычок, скуренный до картонной гильзы, и доверил его бронзовой пепельнице.

Теперь посетить Дом ненца тем более было необходимо.

Бог есть.

Виктор Львович Калягин, смотритель антирелигиозного кабинета, нисколько в этом не сомневался. Доказательств Божественного присутствия в его жизни было хоть отбавляй. Даже отмороженная нога, по Калягину, была божьей милостью. Не отморозь он ногу перед войной, не смени её, мясную, на деревянную, догнивать бы ему теперь на погосте в городе Вытегре, куда судьба занесла его на исходе 1941 года. Тогда, эвакуированный из Пушкина, он должен был по просьбе знакомого, преподававшего географию и историю, выступить на уроке в школе с рассказом о советской археологии. Должен-то он был должен, только, пока шёл на урок, споткнулся о какую-то чурку и вместо школы попал в больницу. А знакомый на том самом уроке, на который Калягин шёл, получил подарок от Гитлера – шальная пуля с немецкого самолёта убила его на глазах у класса.

Эта смерть засела в нём крепко. Почему, недоумевал он, Бог произвёл такую замену – прибрал к своим рукам не его, а человека, по случайности обстоятельств заменившего Калягина на уроке. Степан Рза на его сомнения в справедливости Господнего выбора отвечал по-человечески просто: значит, людям вы недодали то, что ещё должны им додать.

Калягин часто не понимал художника. В основном такое бывало, когда речь шла о материях, требующих особенных слов. Например, о чувстве вины. Калягин после случая в Вытегре постоянно задавался вопросом: вот есть Бог, вот есть он, Калягин. Он, Калягин, сделав что-то неправильное, чувствует иголку в мозгу. Возможно, это называется «совесть». Ну а Бог, Он вину испытывает? Вину за отчуждение от человека. Ему известно такое чувство?

Рза на это улыбался лукаво.

«Ему известно такое чувство через вас. В ваш мозг колет, и в Его мозгу отзывается, – говорил он не то серьёзно, не то подсмеиваясь. – И потом, на всё ваша воля, Бога тоже можно ведь наказать. Вон, у ненцев, если что не по-ихнему, они бросают своё идолище в огонь, чтоб похлёбка поскорее сварилась, – с дурного бога хоть шерсти клок. И вы спроси́те их о чувстве его вины. Интересно, что они вам ответят?»

Калягин кипятился и нервничал.

«Вы вот шутите, а я говорю серьёзно, – отвечал он, ко всем богам, включая туземных, относившийся уважительно и с почтением. Веру он считал частным делом: в кого хочешь верить, в того и верь. Главное, другим не мешай и не навязывай кому-либо своей веры. – Ну скажите, дорогой Степан Дмитриевич, с кем ещё здесь можно поговорить об этом, если не с вами?»

Рза в ответ пожимал плечами.

«Ах об этом? – Он задумчиво смотрел на Калягина. – Об этом, дорогой Виктор Львович, лучше вообще молчать. Говорить об этом нужно как Марк Аврелий, только наедине с собой».

Ветер дул, погода менялась.

Они сидели, Рза и Калягин, в мастерской у Степана Дмитриевича, прислушиваясь к голосу ветра и наблюдая, как в проёме окна играет в небе предгрозовая чересполосица. Круглые ядрышки облаков, вплавленные в сизую дымку резко помутневшего воздуха, летели быстро и делались всё мрачнее, из облаков превращаясь в тучи, – они велели непослушному кораблю пристать к берегу, а он не повиновался.

Кораблём была мастерская, и экипаж корабля был пёстрый. Фигуры из дерева и из камня составляли его основу. Степан Дмитриевич, капитан корабля, смотрел, как тучи движутся против ветра навстречу флагу над окружкомом партии; растянутое красное полотно, отутюженное воздушным током, казалось неподвижным в своём полёте.

Грозы в Циркумполярье явление редкое, практически невозможное, здесь они бывают не чаще, чем лунная радуга над землёй или снег в пустыне Сахара.

Может, это сама война, гусеницами грохочущая по планете, заявилась сюда напомнить, кто сегодня в жизни хозяин.

Туча залепила окно, и сразу день превратился в вечер. Степан Дмитриевич покачал головой, хотел встать, чтобы зажечь электричество, и вот тут-то за окном и ударило.

Резкий треск, такое бывает, когда трескается глетчерный лёд, и холодная голубая вспышка, и всё это без промежутка во времени.

Почти мгновенно небо сделалось ясное, солнце вновь светило в районе порта, и от туч, только что обложивших небо, не осталось даже махонького клочка.

– Желание загадать успели? – спросил Рза растерянного Калягина, толком не успевшего осознать, сном было произошедшее или явью.

Виктор Львович покачал головой.

– Чёрт-те что с природой творится. – Степан Дмитриевич улыбнулся сконфуженно, будто лично был виноват в случившемся. – Мне однажды в Екатеринбурге нанесла визит шаровая молния. Я как раз работал над Карлом Марксом, ну и поначалу не понял, слишком ушёл в работу. Потом чувствую, кто-то сзади возле моего уха пристроился, как бы дышит, только уж очень жарко. Я подумал, это Ерёмин, местный екатеринбургский скульптор, мы с ним вместе мастерскую делили, ну и так, шутя, между прочим, тык ему не глядя щелбан. Тут меня как обожгло, я оглядываюсь, вижу, белое яйцо в воздухе – шипит, как на невидимой сковородке, брызжет светом и от меня улепётывает. А после, не долетев до стенки, вроде как пружинит о воздух и со всей дури летит обратно, чтобы, значит, отомстить за обиду. Хорошо, я успел пригнуться, ну молния и ударила Карлу Марксу в лоб. Во лбу кратер, как на Луне, а через час должна явиться комиссия. Маркс бетонный с мраморной крошкой, в общем повозиться пришлось…

В мастерской остро пахло тундрой. Степан Дмитриевич натаскал сюда мха в мешках, чтобы те работы, что не закончены, обложить для безопасной транспортировки. Не все, конечно, всех с собою не увезёшь, только самые родные и важные, за которых болело сердце и оставить которые незаконченными было для художника невозможно. Этим художник и занимался – обкладывал мхом скульптуру и оборачивал её мешковиной. Калягин был у него в подсобниках.

– С этим Марксом потом смешно, – продолжал рассказывать Степан Дмитриевич. – Чем-то он кого-то там не устроил, и поручили мне тогда вместо Маркса что-нибудь помонументальнее изваять. Мысли у меня кое-какие были, и я им соорудил памятник освобождённому человеку в шестиметровую высоту. За образец я взял Микеланджело, его Давида, только заказчикам не раскрыл, откуда взята идея. Ну и опять беда, начальство сказало: стоп! Правду, давай нам правду. Чтобы измождённое тело, чтобы руки в узлах, чтобы сразу всем ясно было, что человек не баранки жрал, а страдал от угнетения в тюрьме народов. Я им на это и говорю, что, мол, правда, конечно, правдой, но она должна быть зовущая, не констатирующая вчерашнюю измождённость, что такой правды, когда человек калека, в новой жизни быть не должно, что в новой жизни правда и красота обязаны быть единым целым. Ну вроде уговорил, установили моего Давида на площади, а тут опять незатыка. Прозвали весёлые горожане статую Ванькой Голым. Простоял он, может, года четыре, а потом моего Ивана Давидовича погнали с площади. Чтобы он своим голым видом не возбуждал нездоровых чувств. Мне один знакомый потом сказал, что его в городском пруду утопили. Страшное это дело – красота. Евгений Викторович Вучетич говорил, помню, что если всех на свете людей раздеть, жуткая получится картина. Но вот если на выбор, по одиночке, то бывает, что глядится красиво.