Проводив маркиза и возвратившись в мастерскую, Поль застал слугу с салфеткой в руках: тот вытирал спинку кресла, на котором сидел Монжёз.
— Что ты тут делаешь? — спросил он лакея.
— Прошу извинения, сударь, — смиренно проговорил тот, сконфузившись и не решаясь на признание.
— Говори же, какую еще глупость ты совершил, растяпа?
Миролюбивый тон живописца не предвещал грозы, и слуга решил быть откровенным:
— Вот в чем дело, сударь. Когда я подавал спаржу с белым соусом и проходил позади маркиза, соусница накренилась у меня в руке.
— И ты пролил соус на спинку его стула?
— О, — протянул слуга, — если бы я испачкал только спинку стула, это было бы еще полбеды!..
— Неужели ты облил и его самого?
— Всю спину, сударь, всю спину…
— И дал ему уйти в таком виде? — воскликнул живописец, едва сдерживаясь от смеха.
— Я боялся, что меня будут бранить, — жалобным тоном заявил слуга.
Развеселившись при мысли, что маркиз разгуливает по улицам с пятном на спине, Либуа прошел в свой кабинет к телескопу.
— Прежде чем отправиться на поиски, посмотрю, что делает моя наяда, — подумал он, приближаясь к прибору.
Красавица предстала перед ним в шикарном капоте — это означало, что она ожидает своего обожателя.
— Ах да, сегодня должен прийти ее возлюбленный, — сказал Либуа, увидев женщину в столь обольстительном наряде, потом прибавил с гневом: — Неужели я никогда не увижу его лица?
В эту минуту часы соседней церкви пробили двенадцать.
— Двенадцать, — продолжал Либуа, — он сегодня опоздал, этот принц Шарман, обыкновенно столь пунктуальный. Но вот и он, должно быть, — мадам уже во всеоружии.
Говоря «во всеоружии» — живописец имел ввиду то, что лицо дамы озарялось улыбкой, а руки вытягивались навстречу гостю. За десять дней наблюдений Либуа изучил все ее приемы.
— Вот и наш ловелас! Увижу ли я наконец что-нибудь, кроме спины? — пробормотал живописец.
Вдруг он подпрыгнул и закричал:
— Черт побери!
Потом, упав на диван, расхохотался:
— Это уже чересчур! Вот так штука! Такого я не ожидал!.. А я жаловался, что вижу только его спину! Мой слуга, надо признать, заслуживает награды!
А произошло следующее. Посетитель стоял по обыкновению спиной к окну, но на этот раз художнику достаточно было спины, чтобы узнать, кто был обожателем его Венеры, — Либуа рассмотрел на спине мужчины громадное пятно от белого соуса.
В Париже, где любят потешаться над чужим несчастьем, прохожие от души хохотали над господином, который шел по улицам с соусом на спине, но никто не сообщил ему о конфузе, чтобы не лишить других удовольствия посмеяться.
Взяв себя в руки, Либуа принялся размышлять: стоит ему при первом удобном случае последовать за Монжёзом, и тот, ни о чем не подозревая, сыграет роль охотничьей собаки и приведет его прямо к убежищу обольстительной дичи. Врожденная честность художника требовала, однако, чтобы, отняв любовницу у маркиза, он дал ему что-нибудь взамен, а потому Поль пришел к следующему заключению:
— В качестве компенсации я нарисую портрет его жены. А так как я хочу заплатить вперед, то воспользуюсь его приглашением и поеду с ним в замок.
В пять часов Либуа с ящиком красок в руках явился на станцию железной дороги. Маркиз стоял наверху лестницы, поджидая старого товарища. Увидев художника, он радостно вскрикнул:
— Я же говорил тебе, что не следует ни за что ручаться! Ты уверял меня, что не сможешь прийти, но вот пять часов, и ты здесь! Ах, ты доставишь истинное удовольствие моей жене!
Десять минут спустя они были уже в пути и сидели вдвоем в купе. Перед отходом поезда многие путешественники по очереди входили в их отделение, но тотчас удалялись: у Монжёза не было больше пятна на спине, зато он отравлял воздух в купе сильнейшим запахом бензина.
IV
От станции железной дороги до замка Кланжи было больше лье.
— Как! Карета не приезжала? — возмутился маркиз, выйдя с вокзала.
— Не твой ли это экипаж? — заметил ему живописец, указывая на коляску, быстро катившую в их сторону по длинной платановой аллее.
— Действительно, мой, — ответил Монжёз. — Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.
Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:
— Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.
С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал их слуге со словами:
— Положи их поскорее в ящик, и поедем.
Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.
— Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? — спросил хозяин, захлопывая дверцу.
— Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.
— Явился ли этот дикарь?
— Да, сударь.
— Какое счастье! — заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.
Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:
— Представь себе, мой друг: наш доктор — человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность — я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.
— Какой-нибудь старик?
— Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.
— Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?
— В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер — так зовут нашего медведя — не делает в Кланжи и шага.
— Где же он находит пациентов?
— Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.
— Но в таком случае… — начал было Либуа.
— Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи — идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.