– И что потом?
– Мы бежим впереди паровоза, – говорю я. – Сначала нужно походить ножками. Сомневаюсь, что жены в этих судах по опеке приходили к Рексу и говорили: «Слушайте, мне нужно уничтожить репутацию моего мужа».
– Верно. Тогда как они нанимали его?
– Я думаю, через адвоката, специализирующегося на бракоразводных процессах. Это наш первый шаг, Рейнольдс. У трех женщин, вероятно, был один адвокат. Узнай, кто это, и мы поспрашиваем его о Рексе и Мауре.
– Он – или она, чтобы не быть сексистами, – скажут, что это входит в их адвокатские обязанности.
– Давай по порядку.
– Ладно, – соглашается Рейнольдс. – Возможно, убийца был одним из таких мужей, который жаждал мести.
Это имеет смысл, но я напоминаю ей, что у нас пока мало информации. Я молчу про Конспиративный клуб, поскольку ее находки, кажется, исключают такой вариант. Я все еще цепляюсь за мои маленькие глупые надежды, что убийство Рекса каким-то образом развернется в твою сторону, Лео. Думаю, это было бы вполне логично. Рейнольдс будет работать по проверкам на алкоголь. Я могу продолжать поиски по Конспиративному клубу. То есть буду искать Хэнка Страуда и Бет Лэшли.
Но не только, это означает и привлечение Оги.
Я бы с этим не торопился. Нет причин сыпать соль на его рану, в особенности если Оги предпринимает некоторые шаги в личной жизни. Но утаивать что-то от Оги не в моем стиле. Я бы не хотел, чтобы он решал, что мне можно делать, а что нельзя. Я должен относиться к нему с таким же уважением.
И все же Оги – отец Дайаны. Это будет нелегко.
Я выезжаю на 80-й хайвей, нажимаю кнопку на рулевом колесе и говорю моему телефону, чтобы соединил меня с Оги. Тот отвечает на третий звонок.
– Привет, Нап!
Оги – крупный старик с бочкообразной грудью. Голос его звучит с утешительной хрипловатостью.
– Вернулись с Хилтон-Хед?
– Вчера вечером.
– Значит, вы дома?
– Да, я дома. Что там случилось?
– Можно мне заглянуть к вам после смены?
– Да, конечно, – отвечает он после паузы.
– Как отдыхалось?
– До встречи. – Оги отключается.
Я прикидываю, был ли он один, когда мы разговаривали, или его новая подруга все еще с ним. Было бы неплохо, думаю я, но, в общем-то, это не мое дело.
Оги живет в кирпичном доме на Оук-стрит в районе, который вполне можно назвать «Берлоги разведенных мужей». Он переехал туда «временно» восемь лет назад, оставив Одри, матери Дайаны, дом, в котором они воспитывали их единственного ребенка. Несколько месяцев спустя Одри продала дом, не поставив Оги в известность. Одри сделала это – она сама мне об этом как-то сказала – в большей степени ради Оги, чем ради себя.
Оги открывает мне дверь, и я вижу в прихожей за его спиной клюшки для гольфа.
– Так как оно было на Хилтон-Хед? – спрашиваю я.
– Отлично!
– Вы брали их с собой? – Я показываю на клюшки.
– Ну, ты настоящий детектив.
– Не люблю хвастаться.
– Брать – брал, но не играл, – говорит Оги.
Это вызывает у меня улыбку:
– Значит, все было хорошо с…
– С Ивонной.
– С Ивонной, – повторяю я, вздергивая бровь. – Отличное имя.
Оги отходит от двери, впуская меня, и говорит:
– Не думаю, что из этого что-нибудь получится.
Сердце у меня падает. Я никогда не видел Ивонну, но по какой-то причине представляю ее как уверенную в себе женщину с громким гортанным смехом, которой нравилось брать Оги под руку, когда они прогуливались по берегу около их отеля. Я чувствую утрату того, кого я никогда в жизни не видел.
Я смотрю на него, он пожимает плечами.
– Будет другая, – говорит Оги.
– Рыбы в море хватает, – соглашаюсь я.
Предполагать, что интерьер жилища Оги традиционный, отвечающий всеобщему образцу, было бы неверно. Оги любит посещать ярмарки местного искусства и покупает картины. Он меняет их местами, никогда не держит на одном месте больше месяца-двух. Дубовый книжный шкаф со стеклянными дверцами набит книгами. Оги самый жадный читатель из всех, кого я знаю. Он разделил свои книги на две простые категории: художественные и нон-фикшен, – но расставил их не по порядку, даже не по алфавиту.
Я сажусь.
– Ты не на службе? – спрашивает Оги.
– Нет. А вы?
– Тоже.
Оги все еще капитан Вестбриджского полицейского отделения. Через год он уходит в отставку. Я стал копом из-за того, что случилось с тобой, Лео, но я не уверен, что я стал бы полицейским без наставничества Оги. Я сижу в том же роскошном кресле, что и всегда, когда прихожу к нему. Кубок, завоеванный в чемпионате штата футбольной командой школы – той командой, в которой играл я и которую тренировал он, – используется как подставка для книг. Кроме этого, в комнате ничего личного – ни фотографий, ни сертификатов, ни наград.
Он протягивает мне бутылку вина. «Шато О-Байи» 2009 года. В розницу сто́ит около двух сотен.
– Отличное вино! – говорю я.
– Открывай.
– Вам бы оставить ее для какого-нибудь особого случая.
– Разве твой отец так нам говорил? – Оги берет у меня бутылку, ввинчивает штопор в пробку.
– Нет, – улыбаюсь я.
Мой прадед, часто рассказывал отец, хранил свои лучшие вина для особых случаев. Его убили нацисты, занявшие Париж. Они же выпили и его вино. Урок: никогда не откладывай на потом. Когда я рос, мы всегда пользовались только лучшими тарелками. Лучшим постельным бельем. Пили из уотерфордского хрусталя. Когда отец умер, винный погреб был почти пуст.
– Твой отец использовал слова покрасивее, – замечает Оги. – Я предпочитаю цитату из Граучо Маркса
[13].
– Какую?
– «Я не пью вино, пока оно не выстоится». Вот оно и выстоялось.
Оги наливает вино в один бокал, потом во второй. Один передает мне. Мы чокаемся. Я слегка раскручиваю бокал, вдыхаю аромат. Ничего слишком показного.
Прекрасный букет: черника, слива, черносмородиновый ликер, а главная нота – можете мне поверить – стружка графитового карандаша. Я делаю глоток – сочность и спелость ягод, свежесть, яркость. Послевкусие длится не меньше минуты. Впечатляет.
Оги ждет моей реакции. Мой кивок говорит ему обо всем. Мы оба смотрим на то место, где сидел бы отец, если бы был с нами. Боль утраты вибрирует где-то в глубине моей груди. Ему бы понравилась эта минута. Он ценил и вино, и эту компанию.