Самая страшная книга. Призраки - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кабир cтр.№ 53

– Радио…

– Радионуклиды, – подсказывает он. – БНД обучало его обращению с радионуклидами. Нанесение ущерба при помощи изотопов. В его аптеке нашли уран 235, радий 226, стронций 90.

– Я не…

– Цезий 137, кобальт 60…

– Это какая-то…

– Плутоний 239…

– Какая-то ошибка.

За окнами мелькают серые заводские корпуса. Пригород Берлина кажется вымершим. Законопослушные граждане греются в квартирах.

– Добавлял в микстуры таллий и стрихнин…

Автомобиль съезжает к пустырю у реки.

Таня вертит головой.

– Где мы?

– Я вам кое-что покажу.

Он выводит ее, вяло упирающуюся, толкает к выщербленным ступенькам. Между свинцовыми водами Даме и пологим холмом – осклизлые плиты, двухметровая полоса берега. Свет фонарей едва проникает сюда, под автомобильный мост. Темнота смердит мочой и страхом. Ветер гудит в недрах цементной трубы.

Нойман нашаривает в кармане рукоять табельного маузера. Другой рукой, той, на которой нет шрамов, подростковых отметин, достает страницу девичьего дневника. Тычет мерзостью в смазливую мордашку.

Таня парализована ужасом.

– Откуда она у вас? – шепчут пересохшие губы.

– Откуда она у тебя? – рычит Нойман.

– Из… из журнала…

В трубе завывает, кишит чернота. Снег оседает на волосах.

Нойман смотрит на страницу, на фотографию Ива Монтана. Сердечки вокруг и никаких надписей. Его опять перехитрили.

За девушкой вырастают узкие тени.

Капитан читал, что в концентрационных лагерях немцы, экономя боеприпасы, ставили заключенных цепочкой и убивали одним выстрелом двоих. Он постарается пристрелить и Таню, и тьму позади нее.

Нойман извлекает пистолет, и Таня визжит, а тени плодятся, частокол костлявых фигур, и что-то карабкается по водоотводному тоннелю, приближается.

Пораженный Нойман наблюдает, как тени, царапины, кирпичики, лишайник материализуют исполинское лицо с разверстой пастью.

Маузер повисает стволом в плиты. Таня проскакивает мимо безвольно обмякшего Ноймана и стучит каблучками о ступеньки. Он стоит столбом, пока она убегает.

– Хеслер, – шелестит мрак. – Хеслер…

Труба выплевывает горсть листьев и мокрую газету. Нойман подбирает ее. Газета на ощупь как болотная кувшинка. Она датирована завтрашним числом.

На зернистом снимке – зернистый Штрамм при параде.

«Агент ловит нацистского преступника».

«Правосудие торжествует спустя тридцать пять лет».

Буковки брыкаются, не даются Нойману.

– Такое было время, – говорит он рассеянно, – такое время…

Он пятится, а лицо провожает его долгим взглядом.

Квартира Гермины пахнет кефиром, медом и смородиной. Женщина сидит в кресле, укутанная пледом, солнце в оболочке прозрачной кожи, пучки морщин и лучей. Прекрасная маленькая мама.

На прикроватном столике миниатюрная кукольная чашечка. Фарфоровые ангелы. Бог.

– Кто там? – близоруко щурится Гермина, тянется за очками.

– Это я, Тихий Клаус.

– А кто с тобой? – Она смотрит в прихожую, за его плечо. – Это Марта?

Нетерпеливый шорох сотен глазных яблок, вращающихся в гнездах за припухшими веками. Лица везде.

– Я один, – впервые он врет матери.

Становится на колени и обнимает ее.

Она удивленная, теплая.

От ее лопаток до спинки кресла ужасающая пустота.

– Я рассказывала тебе, что была в Сопротивлении?

Он качает головой и целует ее макушку.

– Не была, – говорит он устало.

Они отнимут ее – вот как они поступят. Заберут маму-ребенка и будут потешаться над ней, над перышками ее бровей и карамельными мочками ушей.

Они скажут, что она была ведьмой, берген-бельзенской ведьмой – так прозвали ее заключенные. Обер-ауфзеерин СС Герминой Хеслер.

– Мне страшно, – говорит она.

Он гладит ее и приставляет маузер к сгорбленной спине.

Он объясняет, что есть стена и мир за стеной и никто не тронет его маму, потому что его мама была солнцем.

Прижимает ее сильно-сильно.

И они перепрыгивают стену.

Яне Ждановой редко снилась еда, а отец не снился вообще. Бомбардировки, звериный гул «мессершмиттов», взломанный лед Невы. Брызги крови на мордах безразличных сфинксов. Она металась по кровати и тихонько, как сирена, выла.

– Вставай, соня, – расталкивала она утром брата.

Савва недовольно сопел и прятался под одеялом:

– Чуть-чуть еще…

– Мама завтракать зовет.

Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная изможденная мать резала на крошечные порции хлеб.

Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.

– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.

Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.

– Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.

– Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.

Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.

– Встретила ее утром. Шли вдвоем от Кузнечного рынка. У нее два ведра жмыха. Два. Я рассказываю, как мы живем. Что, если я есть не буду, меня на иждивение поставят, а у меня дети. Она сочувствует. Бедные вы, мол, несчастные. А жмыха не дала. Я не просила, но она могла дать. Два ведра…

Мама споткнулась, облила себе запястье кипятком, но продолжала как ни в чем не бывало:

– Я ей до войны книжки дарила, сервиз. В гости иду всегда с подарком. А она. Два ведра.

Речь превратилась в бессвязное бурчание.

– Мам! – оборвала Яна женщину.

Та вздрогнула как от пощечины.

– Что, солнышко?

– Ты утром музыку слышала?

– Не помню.

– По-моему, Стелла Сергеевна не играла сегодня.