– Здравствуйте. В девяностых в этом доме жил мужчина по фамилии Кукушка. Вы не в курсе, что с ним случилось?
Тук-тук-тук – раздалось за дверью.
Свет залил Женю, и она сощурилась, механически заслонилась пятерней. Сквозь растопыренные пальцы она увидела на пороге человека, старика с небритым задубевшим лицом, с мясистым носом и удивительно синими мальчишескими глазами.
– Привет, – сказала она, поборов оцепенение.
Дядя Толя подвинулся, пропуская ее в дом. Она вошла, озираясь. Выцветшие обои висели лоскутьями. Потолок испещрили потеки. Смердело кошачьей мочой.
Стабильность. Ей нравилось это слово.
Дядя Толя безмолвствовал. Лишь смотрел, не моргая, на гостью, и его дрожащие руки перебирали воздух.
– Узнал?
– Да, – прохрипел он и прислонился к стене.
Женя затревожилась, что он умрет здесь, в коридоре.
– Эй, дыши. Эй, – она потянулась, чтобы отрезвить его пощечиной, и охнула: старик проворно схватил ее за кисть.
«Спокойно», – велела себе Женя.
Дядя Толя прижался губами к Жениным костяшкам и поцеловал робко. Слезы заблестели, придав синеве новый оттенок. Он целовал ее и глядел подобострастно.
– Где же ты была так долго? – спросил он, обретя дар речи.
– В разных местах, – сказала Женя, думая обо всех этих местах и том, что они ей дали.
Когда в юности она надевала короткие юбки, мама кричала:
– Тебя снова украдут, и мне будет плевать! Я устала волноваться! Забыла, что с тобой сделал тот маньяк?
А что он с ней сделал?
– А что ты со мной сделал? – произнесла она вслух.
– Я же просто… – безумный старик всхлипнул, – просто защищал тебя, – он мотнул головой на дверь, – от них всех. Ты такая хрупкая. Тебя нельзя было выпускать.
Женя осторожно высвободила руку и прошагала по коридору. Дядя Толя следовал за ней, бормоча неразборчиво. Промелькнувшие годы – девятнадцать лет! – наложили на него свой отпечаток, но он не казался одряхлевшим. Он до сих пор мог постоять за себя. И за нее тоже. Защитить от грома, от деревянных быков.
– Разрешишь?
– Конечно! – судя по выражению лица, дядя Толя думал, что спит и видит сон.
Женя толкнула дверцы, нащупала выключатель. Вспыхнула лампочка. Она пошла по ступенькам, и ступенек было ровно восемь. Подземелье воняло зверьем.
Подвал уменьшился.
«Потому, что я выросла», – сказала себе Женя.
Стены покрывали полароидные снимки – восемьдесят девять штук, по количеству дней, проведенных в плену. Маленькая Женечка смотрела в объектив – изучала чужую, изуродованную жизнью тетку.
Женя поразилась тому, что на большинстве фотографий девочка улыбалась.
В свете лампочки парили пыль и шерстинки.
Кошки гнездились на трубах отопления и под трубами, вылизывались в углах, охотились на блох. Их зеленые глаза наблюдали за гостьей. Рябая животина грациозно выгнула позвоночник и обнюхала Женины туфли. Потерлась о ноги, урча. В коробке из-под обуви пищали шерстяные комочки – потомки сокамерниц Жени.
– Они скучали, – сказал дядя Толя за спиной.
В глубине узкого помещения он соорудил что-то вроде алтаря. Перед еще одной взятой в рамку фотографией Жени лежали рисунки котов, крошечные запятые состриженных ногтей и резинка с серебристыми бубенчиками.
Женя взяла резинку и собрала ею волосы в хвост.
Резкий запах уже не мешал. Так пахла Котья страна. Страна, придуманная для нее одной.
– У тебя можно переночевать? – спросила она, оглядываясь через плечо.
– Да-да, – закивал дядя Толя. Усилия психиатров пропали даром; его подбородок был мокрым от слюны, глаза лучились обожанием. – Я постелю тебе в спальне, маленькая принцесса. А сам посплю на кухне.
– Не стоит. Я хочу спать здесь.
– Хорошо, – прошептал он, – это хорошо.
– Не плачь. – Женя села прямо на пол, и кошки тут же окружили ее, мяукая.
– Я сочинил много новых сказок о Котьей стране, – дядя Толя потупился и прошептал с надеждой: – Хочешь послушать их?
– Давай позже. Приготовишь мне кашу для начала?
– Кошачью кашку? – спросил он, подмигивая. Крупная слеза сорвалась с ресниц.
– И кошачий чай, – сказала она.
Дядя Толя посеменил вверх по ступенькам. На лестнице он замер и проговорил, уставившись в пол:
– Зря ты уходила.
Женя подняла на руки серо-белого кота и притиснула к себе, уткнулась в слипшуюся шерсть, в доверчивое урчание.
– Зря, – согласилась она.
Призраки
– Я полагаю, она призрак, – заявил профессор Сакаи в свойственной ему манере перепрыгивать с темы на тему проворно, будто лягушка.
Моя рука замерла, не донеся до губ бокал.
– О ком вы? – спросил я, и профессор ответил, ослепительно улыбаясь:
– О вашей девушке, естественно. Мне кажется, она призрак. Екай.
Я вежливо кивнул и сделал глоток превосходного местного виски. За окнами ветер взбивал жирную и аппетитную пену сакуры. Розовые волны проливались на брусчатку, затапливали улицу. Прохожие отмахивались от снега из лепестков, как отмахиваются от тополиного пуха у меня на родине.
Посещать этот бар стало нашей с профессором традицией, и за месяц я успел привыкнуть к чудачествам своего товарища. Жизнерадостный толстяк с ироничным прищуром, он работал преподавателем в Институте иностранных языков, и студенты обожали его. Главным коньком Сакаи были японские привидения во всем их пестром многообразии.
– Это юрэй, – пояснял он, рисуя на салфетке иероглиф «душа». – А это – екай. – Он записал иероглиф «волшебный» и добавил второй – «нечто странное»: – Екай – призраки-монстры. Очень важно, молодой человек, ничего не перепутать.
Профессор рассказал мне о Садзари-они, превратившихся в нечисть улиток, охочих до мужских яичек. И об ожившем зонтике Каракаса-обакэ, вполне безобидном, и о Фута-куси-онна, ужасной женщине с дополнительным ртом на затылке.
Я подозревал, что сам добрый профессор Сакаи – тайный екай, эдакий тролль, приманивающий путников историями. Заслушаешься, зазеваешься – и он слопает тебя и запьет виски.
Но чтобы призраком была Юки – об этом я не задумывался.
– С чего вы взяли, – сказал я, – что Юки – моя девушка?
– Ах, бросьте! – фыркнул Сакаи. – Вы влюблены в нее, влюблены в екай.
Я смущенно потупился. Неделю назад, выпив больше обычного, я поведал профессору о Юки – тогда я еще не знал ее имени. И профессор отругал меня за робость и велел завтра же познакомиться с ней, вместо того чтобы вечно играть в гляделки. Я пообещал ему и сдержал слово.