Вера давно это понимала и видела сама. Джессика была на сто процентов права, и этот диалог Вере нужен был лишь для того, чтобы Джессика озвучила мысли, уже давно ее мучившие. Она замечала, как за последнее время к ним изменилось отношение мавров. Некоторых детей родители не пускали на занятия, особенно после того, как маленькая Эмми упала в голодный обморок прямо во время урока, как будто в этом была вина учителей. На занятия «вечерней школы» мулаты перестали ходить вообще. Опасность нападения почти миновала – достаточно сильных банд, которые могли сломить сопротивление местной дружины, теперь уже, похоже, просто не существовало. И под предлогом этого Паха и Саха остались как бы не при делах. Они организовали маленькую кузню и поначалу были очень востребованы, но теперь их дело игнорировалось всеми; единственным их заказчиком оставался Вячеслав. И здесь мулаты как будто хотели подчеркнуть, что они уже не нуждаются в услугах белокожих воинов и кузнецов. Исходивший от резервантов холод коснулся не только близнецов, но и их жен; к ним относились чуть ли не как к запачканным общением с белыми. Особенно тягостным был момент получения пайка утром. Дежурный, раздающий скудные пайки, и выстроившиеся в очередь с котелками и мисками мавры с почти нескрываемой ненавистью смотрели на Веру, получавшую паек на себя и двух иждивенцев. Иногда она слышала обидные реплики, суть которых сводилась к тому, что белые, мучившие их столько лет, теперь их еще и объедают. Вера никогда не терпела бы такого сама, ушла бы к диггерам или в какое-нибудь дальнее поселение. Но с ней был Вячеслав, который даже в пределах поселения едва передвигался на своих протезах. Ему нужны были покой и хоть какая-то пища. Даже за Хынга Вера не переживала. Он становился крепеньким юношей, неплохо усвоившим приемы рукопашного боя, которым его подучивали Саха, Паха, а иногда и Вера. Вера понимала, что ее пребывание тут ставит под угрозу не только белокожих гостей Резервации. Угроза нависла над беременной Джессикой, Эриком, женами близнецов.
– Ты, Джессика, как всегда, права, нам пора уходить.
3
– Вы же не будете отрицать действительность: Крах, о котором говорили в Центре, или Хаос, о котором пели диггеры, уже наступил. Погибли от войн, голода, болезней четыре пятых населения Муоса. Но смерть еще не закончила свою жатву. Каждый выживший думает только об одном – как выжить самому; в лучшем случае он еще заботится о выживании своих близких. И просвета в этом мраке пока не видно, сколько это продлится – одному Богу известно. Я проходила по поселениям, где люди, все как один, обезумели; за год они успели позабыть человеческую речь. Среди них есть маленькие дети, но ничему, кроме выживания, их не учат. Если кому-то в Муосе суждено выжить, то следующее поколение не будет уметь писать и считать, словарный запас у них будет исчисляться несколькими сотнями слов. Но пройдут десятилетия или, быть может, столетия, и падение закончится. Наши потомки, почувствовав под собой дно ямы, начнут робко подыматься из состояния дикости. И им придется проходить весь путь заново: изобретать колесо, огонь, простейшие механизмы, арифметику, письменность, медицину. На это могут уйти сотни тысяч лет. А может случиться катастрофа, с которой не вооруженные знаниями люди справиться не смогут. И тогда человек бесследно исчезнет.
Вера смотрела на отрешенные лица этих людей, случайно собравшихся возле одного костра. Станция Пролетарская стала похожей на адское пепелище – обугленные остовы жилищ, черные стены, тут и там валяются обгоревшие человеческие черепа и кости. Лишь на потолке каким-то чудом сохранилась почти не поврежденной живопись партизанских художников, увековечивших несколько десятилетий истории Муоса. В пятнах сажи герои прошлого смотрели на творящееся внизу с каким-то грустным недоумением. Вряд ли в ближайшую сотню лет найдется кто-то, кто решит заполнить последние несколько метров потолка изображением людского безумия, уничтожившего этот подземный мир.
Станцию восстанавливать было некому, а заселять – незачем. Правда, где-то в темных углах слышалось топтание нескольких местных обитателей. Кто они – чудом выжившие в пожаре партизаны или кто-то из пришлых – понять было невозможно. Одежды на них почти не осталось, а тела были покрыты сажей и коростой от кожных болезней. Теперь они уже мало походили на людей, даже бегали как-то согнувшись, как будто собирались встать на четвереньки. Чувствовалось, что они со злобой поглядывают на собравшихся у костра, но нападать на такое количество своих сородичей они опасались и поэтому опасности пока не представляли.
Те, кто сидел возле костра, казалось, не слушали Веру вообще. Они завороженно смотрели на костер, будто пытались сжечь свои невеселые мысли в языках пламени. Вот два парня, сидящие по бокам от молодой беременной женщины. В их испачканных комбезах угадывалась военная униформа, в ножнах у каждого было по мечу, а за спинами – арбалеты. Скорее всего, это были бывшие асмейцы, наверняка успевшие пролить немало крови. Кто для них была эта беременная женщина – сестра, случайная попутчица, жена одного из них или пленница, исполняющая обязанности наложницы их обоих, – понять было невозможно. Они никак не общались и не проявляли никаких эмоций ни друг к другу, ни к окружающим.
Женщина с мальчиком лет шести, очень худым и бледным, скорее всего, чем-то больным. Пожилой мужчина со смешным желтым чемоданом за спиной, которым он очень дорожил, потому что не снимал его даже сидя у костра. Остатки чиновничьего комбинезона выдавали в нем бывшего инспектора, обитателя Улья.
Парень и девушка лет двенадцати с одним на двоих партизанским арбалетом. Они держались за руки, как будто боялись друг друга потерять.
Девчонка лет десяти в диггерской юбке и с одним секачом, да и то сделанным не так добротно, как те орудия убийства, которые и сейчас висели в чехлах на Верином поясном ремне. Под руки у нее была повязана широкая тряпка, закрывавшая верхнюю часть туловища. Один глаз перевязан серой повязкой – скорее всего, под грязной тряпицей скрывалась пустая глазница. Она одна, с одним секачом, нарушила правила ношения одежды диггеров, и это могло означать только одно – ее бригада погибла, а других диггеров ей найти не удалось. Вероятно, она была начинающим диггером, каких после войны с Республикой много набирали в бригады из сирот и беспризорников. Но ее диггерское восхождение уже закончилось, она в нем разуверилась и просто не знает, что делать дальше.
Еще одна женщина с повязанным на голове платком, который скрывал лишь часть страшного гноящегося ожога, охватившего правую часть лица и шеи. На руках она держала сверток наподобие спеленатого младенца. Вот только младенец ни разу за все время не пошевелился и не подал и звука. Рассмотреть личико младенца было невозможно – женщина прижимала сверток к груди, раскачиваясь в такт какой-то песне, которую она беззвучно напевала одними губами.
Здесь было еще несколько неприметных личностей, одежда, аксессуары, примитивные украшения, прически и акцент которых выдавал в них жителей Востока, бывших американских территорий, независимых поселений.
Все они бежали от войны, голода и смерти. Одни шли в Улей, надеясь наткнуться на какой-нибудь склад, об изобилии которых ходили слухи. Другие бежали из голодного Улья в отдаленные поселения, где могло еще теплиться сельское хозяйство, а значит, может найтись и еда. Кто-то просто брел вперед, надеясь найти место, где сохранились человеческое тепло и покой. До Краха их жизнь не была беззаботной, но то, с чем они столкнулись сейчас, напоминало блуждание по аду. Сейчас они одни из самых сильных людей Муоса, потому что до сих пор еще похожи на людей. Они не позволили себе свалиться в беззаботное сумасшествие, как те, кто сейчас шуршал по углам. Им хватило воли, чтобы идти вперед, а не прилечь в каком-нибудь грязном углу в ожидании смерти. Они воздержались от искуса уйти в небытие, повесившись или перерезав себе вены. Вере было неведомо их прошлое, как и не было известно, проживут ли они еще несколько дней. Но по сравнению с теми, кого она увидела в этом своем последнем путешествии по Муосу, эти люди казались самыми человечными.