Преданный и проданный - читать онлайн книгу. Автор: Борис Павленок cтр.№ 21

Остальные вразнобой, но более или менее стройно:

— Христе Боже наш...

— Яко насытил еси нас земных благ Твоих...

— Благ Твоих...

— Не лиши нас и небесного Твоего царствия.

— Царствия.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... — Гришка сделал паузу.

— Духа...

— Аминь! — гулко и категорично завершил Кисловский.

— Аминь.

Все закрестились, закланялись, но не иконам, а хозяину дома.

— Спасибо, батюшка...

— Дай Бог здоровья за щедроты твои.

— Многих лет, благодетель.

— Господь воздаст за доброту.

— Ступайте с Богом, — благословил хозяин. — А мы, Гринь, в библиотеку, почитаем.

Гришка молча кивнул, норовя при этом скинуть дядькину руку с головы.

— У, непокорный, — буркнул Кисловский, дав племяннику лёгкого шлепка.

У стола образовалась толчея: лакеи спешили убрать недоеденные блюда, а прихлебатели норовили прихватить, что ближе лежит да послаще, кто в ташку — была такая принадлежность туалета, сумка на манер ридикюля, только носимая на перевязи, — а кто и просто в карман или за пазуху.

А дядька и племянник между тем устроились по раз и навсегда заведённому порядку: Кисловский в креслах у камина близ легко сервированного — вином и закусками — столика, а Гришка с тяжёлым фолиантом возле окна, ближе к свету.

— На чём-то, бишь, мы остановились? — спрашивает Кисловский, наливая из бутыли в серебряный кубок и раскладывая на столе трубки.

— Вот это место из Катона, где он говорит, что разумный властитель, желая быть разумным и справедливым, обязан, во-первых... Я потом ещё читал, да вы, дядюшка, захрапели.

— Так уж и захрапел, — выпив, Кисловский закладывает в рот ломтик яблока и, жуя, бормочет: — Памятлив, бесёнок... Ну, ин, ладно, будь по-твоему, читай с того места. — Кисловский принялся раскуривать трубку и устраиваться полулежа, глаза посоловели и вот-вот сомкнутся.

— Итак. — Гришка прокашлялся и принялся за чтение: — «Когда правитель хочет быть справедливым и любимым в народе, он должен почесть за самое главное...» — Он говорил книжные слова на память, ибо уже прочёл сей труд, а мозги имел на редкость цепкие, а сам смотрел, как за соседским забором Тимоха Розум лез по яблони, цепляясь за тонкую ветку. Ветка гнулась всё сильнее, и вот-вот... Гришка, не удержавшись, засмеялся и забыл про текст:

— Упадёт, дурень.

— Что? Что ты сказал? Так написано? — Кисловский выплыл из дремоты, не вполне ухватив смысл сказанного.

— «Упадёт сей правитель, коль не будет следовать правилу, — продолжил невозмутимо Гришка, — а посему надлежит придерживаться раз и навсегда проверенных ещё предками канонов...» — Он говорил нарочито занудно и монотонно, поглядывая на дядюшку.

А дядюшка, приложившись к очередной чарке, вовсе разлёгся в креслах, борясь с дремотой тем, что разглядывал полки с книгами, бильярд, стоящий в дальнем углу, стойку с киями, портреты в золочёных рамах...

На пороге возник дворецкий.

— Ваше высокопревосходительство, как вы и велели немедля доложить, искомый повар явился.

— Сам явился? А, сукин сын, выпороть, а потом представить пред мои очи.

— Но ва... ваше пресходительство... он не тот... не того... — Язык не слушался дворецкого, он был пьян.

— Возражать? Сам под батоги хочешь? Всыпать двадцать пять горячих, а потом на доклад ко мне.

— Воля ваша, — пробормотал дворецкий, — я только хотел...

— Марш отсюда! Распустились! Вот что, Гринь, сходи и посчитай, чтоб именно двадцать пять и не одним меньше. Я тут подожду. — Рука Кисловского потянулась к бутылке.

Гришка как раз поспел к началу экзекуции. Повара разложили на скамье, один лакей сидел у него на шее, другой на ногах, прижав ступни ног, чтоб не дрыгался. Кучер, здоровенный детина в красной рубахе распояской, стегал по голому заду плёткой. Дворецкий отсчитывал удары:

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать один... Постой, а где двадцать? Давай сначала двадцать. Хотя, погоди, а шестнадцать было? Не было! Ну пошёл: шестнадцать, восемнадцать, .двадцать один... А двадцать опять пропустили! Двадцать, двадцать один... двадцать четыре, двадцать пять. Вот теперь всё. Аминь! — Дворецкий перекрестился. — А теперь, Степа, пожалуй к чарке. И вы, Антон, Сема... дай и ему, бедному...

Повар пружиной сорвался со скамьи и, выдернув изо рта кляп, заорал:

— Это насилие, варварство! Я буду жаловаться посланнику его величества короля Франции. — Он мог говорить всё, что угодно, ибо никто из присутствующих по-французски не понимал, а повар слал проклятия именно на этом языке. Он мимоходом махнул предложенную чарку и только в сей момент, видимо, сообразил, что мечет бисер перед свиньями. Размазывая слёзы по лицу, перешёл на русский: — Вы не имей право... Я есть французски дворянин, голый задница пороть нельзя розги и плётка... Я пришоль, читав обвеска газета: нужен повар. — Обратив на барский вид Гришки своё расстроенное внимание, спросил: — Парле ву франсе?

Гришка помотал головой, но, взяв несчастного за руку, сказал:

— Идём к господин Кисловский. Парле ву франсе.

Участники экзекуции пили за здоровье поротого и кричали вслед:

— Адью, мусью!

Гришка ввёл француза в библиотеку и доложил:

— Двадцать пять горячих чок в чок, сам считал. Только это не наш беглый повар. Это француз.

Кисловский, с трудом поднимая веки, спросил:

— Какой ещё француз?

— Вы ж давеча обвещали газетой, что требуется повар взамен сбежавшего Гаврюшки. Вот этот и явился.

Кисловский сразу протрезвел.

— Месье?.. Пардон, о месье, пардон...

Француз, поняв, что перед ним наконец появился человек, с которым можно объясниться, разразился гневной речью, в которой Гришке пару раз послышалось явно не французское словосочетание «твою мать».

Кисловский понял, что разгневанный француз ославит его на всю Москву, а то, чего доброго, и жалобу подаст.

— Пардон... пардон... — пытался он остановить словоизвержение темпераментного иноземца, но француз сверкал очами, дёргался и говорил, говорил. Тогда потерявший терпение хозяин гаркнул: — Молчи! — Тот осёкся на полуслове.

— Садись, плиз. — Кисловский показал на кресло.

— Садис, садис! — истерично выкрикнул француз. — Как садис? Как? — Он попробовал коснуться рукой места, на котором сидят, и завопил не своим голосом.

Тьфу, из головы вон, — махнул рукой Кисловский. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящичек, сгрёб горсть золотых. — На, месье, пардон, ошибочка вышла.