Язык милосердия. Воспоминания медсестры - читать онлайн книгу. Автор: Кристи Уотсон cтр.№ 69

Так сильно жертвовать собой опасно. Горе можно проглатывать раз за разом, но рано или поздно оно нанесет ответный удар. Медсестры слишком редко проходят медицинское обследование на предмет того, как на них сказывается весь груз испытываемых ими переживаний. Крайне мало внимания уделяют вопросу о том, как на их собственной жизни может отразиться то, что они видят и делают. И все же хорошие медсестры скорее предпочтут подвергнуть себя риску и испытать боль, лишь бы помочь другим. Во время отпевания Джо сложилась пополам, а после я видела, как мама Сэмюеля подошла к ней, и они обнялись посреди церкви, и повисшее в воздухе горе облаком окутало стоящий около них крохотный белый гробик.

Кодекс профессионального поведения медсестер и акушерок Национальной службы здравоохранения предписывает:

Но в работе хорошей медсестры объективности нет. Джо была великолепной медсестрой. Она понимала, что быть медсестрой – значит любить. Даже после смерти.

Подготовка к погребению, то есть уход за человеком после его смерти, – это задача медсестер. Подготовка покойного к похоронам – самая интимная вещь, которую можно сделать для другого человека. Это процесс, окруженный атмосферой таинства (как и многое из того, что связано со смертью, в Великобритании), этому нельзя научиться в учебной аудитории.

Своего первого покойника я вижу в отделении общей терапии. Я еще учусь, и меня направили сюда на практику. Медсестры, с которыми я работаю, много курят (одна из них на большом сроке беременности, но все еще регулярно выходит подымить). Это женщины с неудачными стрижками и слишком большим количеством бижутерии. Пациенты этого отделения страдают от самых разных проблем – диабета и деменции, сердечной недостаточности и хронического заболевания легких, язв на ногах и сломанных тазобедренных суставов, так что им необходимо помогать есть, пить, пользоваться туалетом. Работа здесь – это постоянно повторяющийся алгоритм действий. Мы моем пациентов по очереди, руководствуясь не тем, необходимо ли им воспользоваться судном, а тем, какую койку они занимают, – пациента с первой койки поднимают и моют первым. Если пациент на первой койке спит, его будят.

Но сегодня все задерживается. Пациенты сидят на своих койках с довольным видом: их не заставляют садиться на стул или ходить туда-сюда по отделению.

Я захожу в отдельную палату и вижу, как две медсестры массируют суставы мертвого мужчины. Я качу перед собой тележку с чаем. Тележка трясется, издавая клацающие звуки. Я останавливаюсь, пялясь на происходящее, и не осознаю, что у меня открыт рот, пока одна из медсестер, Келли, не поднимает на меня взгляд:

– О дорогая, не волнуйся. Он прожил хорошую жизнь, и не мучился. В конце пришли все родственники.

– Простите, – говорю я, пятясь вместе со своей тележкой, – я раньше такого не видела.

Я медленно иду назад, чуть ли не кланяясь на каждом шагу и чувствуя необходимость в формальностях и проявлении почтения. Я замечаю, как обе медсестры массируют его руки и запястья, будто он еще жив, хотя очевидно, что он умер. У него абсолютно серая кожа, рот открыт, и на человека он не похож.

– Оставь тележку снаружи, и можешь нам помочь, – говорит Келли.

Я хочу отказаться. Хочу придумать какое-нибудь оправдание и никогда больше не видеть этого серого мертвого человека. Но я знаю, что должна быть сильной.

Я выхожу в коридор, делаю глубокий вдох и захожу обратно в палату, оставив тележку за дверью и надев фартук. «Можешь начать с локтей, – говорит Келли. – Уже началось мышечное окоченение, но мы можем избавиться от него с помощью массажа».

Я чувствую, как к горлу подступает тошнота, и тяжело сглатываю. Я стараюсь не думать о том, что передо мной лежит человек, – только так я смогу это выдержать. Я думаю только о его локте, который уже успел приобрести оттенок мисо-супа, и мягко его разминаю, стараясь немного расслабить мышцы, – чтобы покойник не казался таким мертвым. Я стараюсь не смотреть на фотографию его детей. Или внуков? А может, правнуков?

Наконец Келли объясняет мне, что именно они делают – массируют окоченевшие ткани, перед тем как подпереть руки с помощью подушки.

– Чтобы руки не потеряли цвет и чтобы предотвратить выделение жидкости, – объясняет она мне. – Для семьи нет ничего хуже. Потом мы вставляем ему зубы и подпираем челюсть подушкой. Потом обмываем его. Немного его прихорашиваем. Потом надеваем ярлычок и заворачиваем его в простыню. Летом это обязательно нужно делать. Если в нос или в рот попадет муха, довольно быстро появятся личинки. А для родственников нет ничего ужасней.

Я концентрирую свое внимание на другой медсестре – она беременна и бормочет себе под нос: «В саван, а не в простыню». Я не осмеливаюсь спросить, что значит «выделение жидкости». Я стараюсь стереть из головы образ тела, зараженного личинками, и перестать думать о том, как после смерти в нас залезают мухи, и о том, как ужасна наша человеческая природа.

Позднее в тот же день во время обеденного перерыва, примерно в четыре часа дня, я решаю немного прогуляться.

– О чем призадумалась? – интересуется мужчина, сидящий рядом со мной на скамейке.

– О жизни и судьбе, – отвечаю я.

Он смеется:

– Звучит серьезно. – Он подставляет лицо солнечным лучам и закрывает глаза. – Какой прекрасный день.

Мне помогает Сави, младшая медсестра. Мы готовим к погребению тело шестилетней девочки, утонувшей в пруду у дома своего дедушки. Несмотря на все наши попытки сделать так, чтобы шторы полностью закрывали окно, в палате все равно слишком солнечно.

Комната залита горчичным светом. Лежащая в центре девочка по имени Фрея слишком мала для своей койки, ее голова все еще лежит на подушке, а глаза, несмотря на все наши старания, чуть приоткрыты. Я продолжаю мягко придерживать ее веки, пытаясь их опустить. Но они упорно распахиваются, словно она пытается проснуться от плохого сна. Ее родственники – родители, два старших ребенка (одному восемь лет, другому – десять) и бабушка с дедушкой – предпочли выйти из палаты на то время, пока мы готовим девочку к похоронам. Они ждут в комнате для родственников около входа в отделение, и я стараюсь не думать о том, что они сейчас делают – чего они не могут друг другу сказать, и в первую очередь о том, как сейчас должны себя чувствовать бабушка и дедушка погибшей девочки. Каждая смерть – это маленькая трагедия, но смерть Фреи особенно жестока.

У нее стоит катетер, эндотрахеальная трубка, ЦВК, две периферические канюли, дренаж грудной клетки и назогастральный зонд, а в кость до сих пор вставлена эндостальная игла.

– Все мы вытащить не сможем, – говорю я Сави. – Нам придется оставить это все внутри и закупорить или свернуть. Я перережу эндотрахеальную трубку прямо у нее во рту и спрячу ее внутри, чтобы не выглядело слишком страшно. Разумеется, родственникам это видеть очень тяжело.