Квартирная развеска - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Галкина cтр.№ 93

Старик рассеянно похвалил этюды Хомутова, налил ему чаю, вместо чашки кинул куски рафинада в заварной чайник.

— Не выспался, — пояснил кратко.

Уходя, Хомутов снова обернулся от двери. Три кувшина попрежнему смотрели ему вслед, а маленький кувшинчик исчез. Хомутов вернулся, не веря глазам своим.

— А маленький кувшинчик... может, я что-то путаю?.. он тут был... это та же работа? Он где?

— А он разбился! — вдруг выкрикнул старик, обычно такой тихий, ровный, обходительный. — А осколочки я вымел и в поганое ведро выкинул!

Дверь закрылась за Хомутовым с грохотом, он пошел по покатой старинной лестнице вниз, подумав сперва, что старик, как его бабушка, назвал мусорное ведро поганым, а потом не без тревоги: уж не заболевает ли и впрямь старый художник? всё, что угодно, может стрястись с человеком в старости. «Переписал вечером работу и забыл?» По лестнице, пологой, с невысокими широкими ступенями, было легко и спускаться, и подниматься, не чувствовалась высота потолков шести этажей, в домах модерна потолки были высокие, архитектор думал об идущих, рассчитывая наклон, шаг, угол ступеней. «В самоновейших домах к третьему этажу сердце колотится, с дыхания сходишь. Да что же с ним такое? Склероз? Болезнь Альцгеймера? Старость...»

Вечером оказался он на посиделках в мастерской соседа сверху, его к живописи и приохотившего. По обыкновению, после пары рюмок, разговорившись, снова стал он спрашивать о квартирной развеске. Почему, спросил он, столько работ висят с полу до потолка — и так далее.

— Так места мало, вот и вешаешь на одну стенку, бедная, она вся в гвоздях. А что до работ... Когда я с ними, я не одинок и не заперт в четырех стенах, — сказал тихий молчаливый живописец, подобно Хомутову, обретающий дар речи под воздействием рюмочки. — Они точно окна в чердачной башенке моей. Много окон.

— Говорят, иконы это окна, — сказал хозяин мастерской. — Но говорят, они еще и двери, из которых выходят к нам святые.

— А вот для меня, — молвил высокий веселый рыжий акварелист, — картины мои — мой вечный календарь без чисел, но с днями. Я хочу, знаете ли, помнить, когда, где и каким образом мне удалось небо перед дождем написать, найти форму облака, обобщить крону дерева.

— Я видел у знакомого своего дареную картину с очень низким горизонтом, словно автор ее лежит на земле или он полевая мышь, и на переднем плане, на почвенной узкой полоске, высокий словно дуб сорняк, пырей, что ли, а вдали линия крошечных домов, малюток людей, насекомых собак. А небо занимает почти всю картину, чудесно написано. Так там на листьях пырея капли росы, чудо, хочешь навсегда всё это запомнить, хоть ты и не автор, — сказал Хомутов.

— Польщен, — промолвил худой тихоня из угла. — Но почему же я мышь? Может, я хомяк?

— Скажите, — не унимался Хомутов, — а вы хорошо свои работы помните? Каждый куст в пейзаже? Каждый предмет в натюрморте?

— Кто же не помнит детей своих?

— А случалось ли вам что-то подправить в висящей некоторое время перед вами работе? Убрать, добавить? Смыть, дописать, переписать, если это акварель?

— Очень редко. Если что не так, убери эту работу, напиши новую.

— Вот Тернер, например, постоянно усовершенствовал живопись свою, — заметил сидевший рядом с владельцем мастерской друг его, кажется, был он искусствоведом. — Во времена Тернера перед открытием выставки, видя созданную ими картину среди других на стене выставочного зала, могли что-то в ней подправить, отводилось на то время, дописать, снова покрыть лаком, часы зазора между созданием экспозиции и входом посетителей именовались «vernissage» от слова «vernis», «лак». Потом вернисажами стали и сами выставки называть. Тернера чуть ли не силой уводили, он всё не мог остановиться, продолжал работу до ума доводить.

— Надо же. Вернисаж. Лакировка. Лакировка действительности, как советские газеты выражались.

— Советские газеты по данному понятию были наипервейшие специалисты, доки изощренные.

Засиделись заполночь, кто-то остался ночевать, кто-то отправился домой пешком, транспорт уже не ходил. Хомутов спустился к себе, завтра выходной, можно выспаться.

Но ранним утром телефонный звонок разбудил его.

Голос старика прерывался, дребезжал, был слаб, старик заговаривался, Хомутову стало страшно.

— Приходи... придите... мне плохо... лежу... колдовство... дверь приотворю... ключи... жду...

Идти от переулка на набережной канала до дома на Фонтанке было недалеко, несколько кварталов; дорысив, Хомутов не пошел, по обыкновению, пешком, поднялся на шестой этаж на недавно установленном в просторном лестничном проеме махоньком свеженьком лифте.

Старик лежал в большом главном зале мастерской в углу на диванчике. Хомутову лицо его показалось слегка ассиметричным, инсульт, что ли?

Старик приподнял руку, приветствуя его, слабо улыбаясь.

— Ключи... на столе... вызови «скорую»... адрес родственников там же... живут в Загорске под Москвой... телефон их в книжке... племянник приедет... поживи пока тут, ключи ему отдашь... плохо... колдовство... яблоко в руку влетало... врача вызывай... Гюзель убери! Гюзель убери!

Старик замолк, закрыл глаза, хрипло дышал, потерял сознание, словно уснул мгновенно.

«Скорая» приехала быстро.

— У него инсульт?

— Может быть, — сказал врач. — Какое-то нарушение мозгового кровообращения. Имя, фамилия. Паспорт его давайте.

— Я не знаю, где паспорт, — сказал Хомутов. — Я знакомый, только пришел, он мне позвонил. Родные из Москвы приедут, просил им сообщить.

— Ищите паспорт. Найдете, принесете, везем в Военно-медицинскую, она сегодня дежурит. Паспорт сдайте в приемный покой, вход с Пироговской набережной. Давайте его на носилки. Лестница хорошая, большая, спустимся потихоньку. Всё, мы уехали.

На работу Хомутов опоздал. Начальник отсутствовал, все уткнулись в кульманы и столы свои и как бы неурочного прихода его никто не заметил. Вечером пришел он домой за вещами и позвонил, заказав междугороднюю, по московскому телефону с первой страницы телефонной книжки, где аккуратным почерком старика выведено было: «племянник Арсений Загрей, Загорск». Жена старика в довоенные времена фамилию свою русифицировала, стала Загреевой.

— Отца Арсения нет дома, — ответил ему спокойный женский голос, — придет часа через два.

— Я звоню из Ленинграда. Ваш дядя заболел, он в больнице, просил меня пожить у него в мастерской, пока вы не приедете за ключами.

— Ах! — вскричала она. — Как он себя чувствует?

— Не знаю, только сегодня отвезли, завтра к врачу пойду.

— Отец Арсений, думаю, завтра прибудет, в крайнем случае, послезавтра.

«Отец», видимо, означало, что племянник старика священник. На одной из картин квартирной развески изображен был прекрасный пейзаж Загорска с холмом, церквями да колокольней Троице-Сергиевой лавры.