Квартирная развеска - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Галкина cтр.№ 81

Тася вошла с кувшинками, в венке из лилий, улыбнулась. Я чуть не ляпнул: «Русалка», — да язык вовремя прикусил.

— А мама где?

— По делам Устинья Тихоновна пошла, скоро придет. Набрали ли лисичек, сестрички?

— Набрали, — сказала Люся, беря «беломорину» и крутя ее в длинных красивых пальцах, — к ночи нажарим да в сметанке и вам поднесем. А что это вы рюкзачок вытащили? Никак, съезжаете?

— В Москву звонил, — бойко соврал я, — там выставка вскорости ожидается, надо работы сдавать. Да я еще приеду. Мне у вас понравилось.

— Вы приезжайте зимой, — сказала Тася. — Зимой у нас тихо. Сугробы. Будете по льду на остров к монастырю ходить. Можно на лыжах, да и дорога накатанная есть.

— Приезжайте, в снежки поиграем, — плотничиха курила, блестя грешными, обведенными тенями голубыми глазами. — С меня тоже портрет напишете. А лучше два. Дурочка в полушубке и машерочка в ватнике. Я к Новому году елочку срублю. Таська, помнишь, как мы елочку украшали? Сами игрушки делали. Маковки раскрашивали. А у нас и стеклянные были, золотые, серебряные, надо на чердаке коробку поискать. Ой, знаете что? Привезите мне из города стеклышек, если у кого посуда разобьется или сами что кокнете невзначай.

— Люся, ну что ты, правда, как тебе не стыдно такую ерунду у человека просить.

— Оставь, Таисья, другим бабам бриллиантов охота, а для меня черепочки милее; да я ведь и не настаиваю, а вдруг к случаю человек вспомнит, труд-то невелик. Пошли, сестра, соберем на стол, жильца извели, аж осунулся, голодом морим.

Ночная темень залила двор, и озеро, и городок; здесь ложились рано, свет экономили, рано и вставали. Я вышел на крыльцо покурить, Люся вышла за мной.

— Задремали мои душеньки, — сказала она, затягиваясь, — пусть отдохнут. Мать с тобой вечером разговаривала?

— О чем? — спросил я.

— Ты, жилец, не дури. О том, что уезжаем мы сегодня ночью. Что ты так вытаращился? Я и в темноте вижу как кошка, ты так удивляться-то не старайся. Мы все уезжаем, ты тоже.

— Так поезда только проходящие, по расписанию.

— Не волнуйся, нам пломбированный вагон персональный подадут по знакомству, по старой памяти. Только ты лучше меньше говори, особенно с Таськой, а то лишнее ляпнешь, ты у нас человек искренний, истовый. Вот и мать с Таськой такие. А я трепушка. Мать с сестрой думают, я не знаю, что и я с того света, думают, не помню я, а мне веришь ли, жить еще занятней стало. Хоть и горько, да весело; да я всегда такая была. К тому же Тася наша, ангел небесный, небось, из рая сюда вернулась, а меня-то рогатенькие уже в котел со смолой кипящей подсаживали. Ну всё, больше на этом крылечке не курить. Пойду прилягу. Сосни и ты часа два. Я тебя разбужу.

Не чаял я уснуть, однако, уснул и видел сон. Меня вели по крутой лестнице вверх. Лестница была уличная, врезанная в склон естественного и подправленного человеческими руками рельефа холмистой местности, в боковину чаши, на дне которой находилась маленькая часовня над колодцем, вероятно, артезианским, ухоженный цветник да пара монастырских построек. Я был я и не я, как случается во сне; а был я, похоже на то, некий церковнослужитель высокого ранга, облаченный в лиловое, в тяжелом головном уборе. Меня вели под руки два послушника в черном, почти мальчики. Я подымался медленно, ибо был стар. На площадках с каменными скамьями мы останавливались после каждого марша, — лестница была крутая и длинная со слегка сточенными временем и подошвами ступенями. На одной из каменных скамеек сидели две молоденькие девушки в платочках и рисовали двор внизу и эту лестницу. Они смотрели на меня с любопытством. Я остановился; но они не подошли за благословением к ручке; должно быть, путешествующие по святым местам художницы, несведущие в обрядах и правилах, не знали, что нужно подойти. Пройдя несколько ступеней следующего марша, я обернулся и улыбнулся им, встретившись глазами с их птичьими полудетскими взглядами.

— Не оступитесь, Владыко, — сказал один из послушников.

Я подымался, думая одновременно о Лествичнике и о другой лестнице в гору, оледенелой лестнице Соловков 20-х годов, по которой заставляли священников втаскивать бревна, чтобы потом вместе с бревнами толкать их, полумертвых после подъема, вниз, к подножию, которого редко кто из них достигал живым.

Мы поднялись наверх и из толпы бросилась мне в ноги Устинья Тихоновна.

— Эта та самая родительница двух воскресших, — шепнул мне послушник.

Гремел колокольный звон. Звонили два монаха, один дородный, молодой, бледный, с угольно-черной бородою; второй щупленький как кузнечик, рыжий, невысокий, с тонкой талией.

Монастырский двор был полон народу. Бегали дети с яблоками и крашеными пасхальными яичками в руках. Святили куличи.

— Встань, — сказал я.

— Смотрите, Владыко, — сказал послушник, — ангелы летят.

— Вставай, жилец, вставай, художник, пора.

Занавески были задернуты, в руках у Устиньи еле теплилась керосиновая лампа с прикрученным фитильком.

— Бери вещи, — сказала она. — Я дом закрою. Да не шуми. Тише ходи.

Люся и Тася уже стояли в сенях. Они и вправду были налегке, с небольшими узелками в руках. Вид у Таси был потерянный.

— Присядем, — сказала Устинья.

Мы сели — мы с ней на лавку, Люся на кадушку, Тася на скамеечку.

Помолчали.

— Ну, с Богом! — сказала Устинья. — Вставай, Таисья, ты у нас самая молоденькая. Теперь Людмила. Теперь вы.

Мы вышли в ночь. Устинья закрыла дом, сошла во двор, обернулась к крыльцу, поклонилась в пояс. Мы пошли за ней, стараясь ступать тише. Соседские собаки лаяли и выли в голос.

— Твари, — шепнула Устинья, — чтоб вас волки съели, суки.

Мы прошли через весь городок, стараясь держаться околицы, и вышли к путям, западнее станции и обогнув кладбище.

На путях стояла дрезина. Около нее маячила фигура в ватнике.

— Не зажигай фонарик, Марья Андревна, — сказала Устинья, — видно и так, пригляделись мы.

— Устя, ты ее оставь в тупике, мы пригоним потом.

— Спасибо тебе, Марья, прощай, ты нас не видела, ничего не знаешь, и мы тебя не видали. Прости. Садитесь.

Мы взгромоздились на дрезину.

— Видишь эту ручку, художник? Ты ее толкаешь вверх, а я второй рычаг вниз. Как дрова пилим двуручной пилой. Понял? С дыхания не сбейся. Главное завести, потом легко пойдет. Ну, поехали.

И мы поехали.

Время, пространство, ночь, усталость от непривычных движений — всё слилось, и я не знаю, сколько мы проехали, где мы находились, когда Устинья сказала:

— Передохнем.

Мы долго летели по инерции, постепенно дрезина замедлила ход и наконец остановилась.

— Время у нас еще есть, — сказала Устинья, тяжко дыша, — главное в нашем деле убраться с путей в тупичок на боковую ветку до того, как по этой пассажирский пойдет. Ты молодец, художник. Поясница болит?