Квартирная развеска - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Галкина cтр.№ 113

На самом деле ее звали Эмма, Эмма Вордстрем-Потоцкая. Вторая фамилия была девичья. Ее шведский муж, купив для нее известную дачу покойного архитектора Барановского «Замок Арфа» и белый лимузин, уехал в свою Швецию и, кажется, более ни «Арфою», ни женою не интересовался. Эмма колесила по прибрежной полосе Келломяк, Териок, Тюрисевя и далее по карте до Ваммельсуу; она гоняла машину на предельных скоростях, тем более, что ехать ей, в сущности, было некуда и не к кому. Равно как вышеупомянутой авиаторше летать и лететь. Впрочем, стремление летать — отдельная песня, «немногих добровольный крест» и, говорят, непреодолимей любой зависимости.

Привидение безымянной Эммы было для него символом какой-то жизни, которой он никогда не знал и не узнает, которая пролетала мимо него неостановимо и непонятно.

Как всегда, и в этот раз она исчезла за первым поворотом, не снижая скорости, направляясь куда-то.

А он возвращался в тихий уездный деревянный городок, где дачные дети играли в крокет и в серсо или носились с марлевыми сачками за бабочками, дамы плавно гуляли по променаду с омбрельками, революционеры мутили воду, влюбленные целовались, а на главной улице продавал в своей зеленной коричной лавочке татарин экзотические травы, и обменивались покупатель и продавец паролями да отзывами бытия:

— У вас есть розмарин и кин-дза-дза?

— Только тархун.

Псов звали Бубер и Лютер, кота — Финнеган.

Гусей и кур держали на соседнем заброшенном участке бывшего садоводства, куда внезапно приболевшие и моментально состарившиеся владельцы перестали приезжать. Гусыню звали Беридзе, гусака — Гогоберидзе, петуха — Шах. У кур имен большей частию не было, хозяин именовал их оптом «гаремом», впрочем, две любимые курочки хаживали поименованными: Коко и Муму.

— Муму — ведь это собачка, — сказала я.

— Это у Ивана Сергеевича собачка, — отвечал хозяин, — а у нас курочка.

Ночью домовой катался на следующих своей дорогой через вентиляционные летки фундамента чужих котах двух единственно обитаемых домишек садоводства. Иногда хозяйского мальчика будили непонятные шумы из-под пола. А чердачные мыши vulgaris мелкой беговней осыпали через щели между потолочными досками на полы второго низкого этажа шарики и крупинки утеплительного шлака и его угольно-черную пыль. Летучих мышей, некогда обитавших на чердаке, висевших там вниз головою в дневной спячке, давно извели малоумные привозные сезонные соседские проходящие коты, Финнеган отродясь их не трогал; а какая была красота, когда эти математические малютки с чернолайковыми перепончатыми заостренными крылышками вылетали в сумерки в причердачные воздушные пределы, повинуясь одним им локационно ведомым музыкальным интервалам, одна за одной, с паузами гауссовой кривой, чтобы на бреющем полете играть в ночных ласточек!

Вечерами шуршали в кустах и травах ежи, чьи семьи второе столетие соблюдали привычные маршруты и тропы.

На окраине сада хозяин завел фонарный столб для мотыльковых танцев, фонарь верхушки столба снабжен был выключателем на высоте роста ребенка, чтобы хозяйский сын вечерами, как начнут сходить на нет белые ночи, мог включать своих мотыльков.

Моя одноклассница, школьная подружка, дружила с сыном хозяев, ходили вместе в кружок; она и привезла меня в тот день впервые на его дачу.

Было воскресенье, народу на Финляндском толклось великое множество, мы еле втиснулись в готовый тронуться поезд и поехали. Пока мы ехали, вагонная толпа редела, и за Зеленогорском нам даже удалось сесть у окна. Привычная к сравнительно быстрым приездам (мои родители снимали комнатки с верандою то в Шувалове, то в Озерках, то в Дибунах), я удивлялась длительности поездки нашей. Наконец, подруга сказала: «Пошли в тамбур, на следующей выходим». Вагонный голос возгласил: «Следующая станция платформа Заходское. Выход из второго вагона».

Мы вышли на куцую маленькую платформу, и я остановилась в полном недоумении: ни вокзала, ни домов, ни людей.

— Ты ничего не путаешь? Какое-то нежилое место.

— А вот и нет, — отвечала подружка, — одно из самых жилых мест на свете.

И мы пошли через лес. Точнее, через бор.

— Тут не то что дороги, даже тропинки нет, — сказала я.

— Так ходим всякий раз мимо разных деревьев, чтобы тропинку не протаптывать и следов не оставлять, — отвечала она.

— Зачем?

— Шифруемся! — сказала весело и загадочно подруга моя. — Чтобы никто в королевство Спящей красавицы лишний раз не входил.

Мы шли и шли, часов у нас не было, мне казалось — идем по безлюдным лесам второй час; на самом деле путь занимал минут сорок пять, не дольше школьного урока.

Перед зарослями орешника подруга велела мне зажмуриться и дать ей руку. Мы ломились сквозь кусты, ветви хлестали по лицу и плечам. Потом кусты закончились, она сказала: «А теперь смотри».

И я открыла глаза.

Рельеф сада долгие годы был мне непонятен, я всегда пыталась восстановить его в памяти и не могла. Сад был одновременно холмом и оврагом, чашей и склоном (где пологим, а где почти отвесным).

— Это прибрежная впадина морского дна, — говорил хозяин. — Тут некогда, во времена динозавров, плескалось Литориновое море. И его обе прибрежные кромки, ранняя и поздняя, идут по обе стороны нынешней железной дороги на Выборг, одна обращена к заливу, другая к лесам, к самому верхнему шоссе.

— По правде говоря, — говорил хозяин, — холму и оврагу чуть-чуть подыграли люди с воображением.

— Вы себя имеете в виду? — спросила я.

— Нет, тех, кто строил тут почти сто лет назад виллы, дачи, усадьбы, коттеджный поселок.

Когда строились, от станции к оврагу-холму, пустой полосе между двумя лесами, ближним и дальним, вели две дороги: паровая и обычная конная; можно было привезти и увезти стройматериалы, мебель, вещи, приехать и уехать налегке, когда отстроились и появились обитатели и их гости.

Я открыла глаза, и пал мне на глазное дно сад.

Это было так неожиданно, такова была внезапность всплеска цвета и света после полутемного однообразия бора, что я ахнула, вскрикнула, что очень обрадовало и развеселило подружку.

— На этом месте, — сказала она, — все что-нибудь вскрикивают, кто ах, кто ох, кто ой; а моя тетушка воскликнула: «Ахти мне!» — хотя была женщина совершенно городская, глубоко урбанистическая, и никогда доселе так не выражалась.

Не только рельеф, но и размер парадиза был мне неясен. Изнутри сад оказывался больше, чем снаружи, ботаничен, бесконечно велик. А снаружи в первую минуту казался он какой-то единой охапкою цветов, почти букетом.