Муха имени Штиглица - читать онлайн книгу. Автор: Арина Обух cтр.№ 38

– С какой, интересно?

– Ну со своей, разумеется.

– И это будет интонация пострадавшего.

– Запиши!

– Пишу. Только, знаешь, у тебя как-то слишком красиво всё получается: в кафе она сидит, на Фонтанку глядит… А в пельменной ты сидеть не хочешь?

– Ты просто мне завидуешь, что я в кафе сижу. Хорошо, напиши «в пельменной».

В кафе у Старо-Калинкина моста действительно никого нет. Только мы, пустой трамвай в окне и первый ноябрьский снег.

– Ну вот, всё, как ты хотела. Думай теперь.

– Думаю. Я думаю, что Николь была очень одинока в этом городе, как этот трамвай на кольце.

А я думаю, что Николь была везде одинока.

Она родилась в маленьком франкоязычном бельгийском городке Льеж. Там есть знаменитая улица-лестница, уходящая прямо в небо.

Я не знаю, на какой ступеньке она встретила Половцева, но в Петербург они приехали вместе.

А до него она любила Онегина. И Печорина. И весь «петербургский период» русской литературы. То есть всё сошлось.

– Николь увидела его и, наверное, решила, что он Печорин.

– А почему она так решила?

– Печорин из Петербурга. Потом – Половцев был красив, умён, и, как ей привиделось, великодушен…

– А что, Печорин был великодушен?!

Не знаю, когда и почему она влюбилась во всё русское, эта учительница, преподающая русский язык в льежской школе. Я вообще ничего не знаю о ней. Кроме того, что она приехала в Петербург, зачарованная этим городом с детства.

…Да, такая вот картинка на фоне Невы: он – высокий, статный, пленительно мрачный, как его Петербург, а рядом – девочка из бельгийской деревни, юная, влюблённая, говорящая по-русски с трогательным акцентом…

Какая красивая история могла бы получиться…

– А получилась жизнь. Это особый такой, очень специфический жанр.

Мы замолкаем. Мы думаем о Николь порознь. Каждая со своей интонацией.

– Нет, мне мешает эта дурацкая музыка; нельзя ли попросить, чтобы они её выключили?

– Попробуй.

Ты подзываешь официантку и просишь сделать музыку тише.

Официантка кивает, но музыка по-прежнему мешает нам думать о Николь.

– А можно ещё тише?

Официантка снова вежливо кивает, но ничего не меняется в музыкальном оформлении зала. Радиоволна плещет по стенам, и нам несут горячие домашние хачапури и два бокала красного вина. Но в голодном раздражении мы ещё успеваем спросить:

– Простите, почему вы не можете сделать музыку тише?

– Поварам не слышно. Они погромче просят.

Мысль о простодушных поварах, любящих слушать музыку в рабочее время, развеселила. И нагнала аппетит. Мы съели хачапури и выпили вино, после чего у каждой из нас где-то в районе сердца разместилась маленькая танцплощадка с весёлым поваром, который двигался из стороны в сторону, задорно дергая плечиками. Лёгкость в белом фартуке. Музыка уже не мешала, она задавала ритм нашему повару.

И Николь незаметно покинула нас.

Она шла по пустым улицам и садилась в пустой третий трамвай.

– Николь для него была как Дора Маар для Пикассо. Помнишь, сто пятьдесят портретов «Плачущей женщины»?

Когда Николь плакала, в душе его воцарялся покой. Она заметила это, и поэтому всё время плакала. Он внимал её слезам и расправлялся, как ловчий лист во время дождя. Это хищное растение раскрывает свои листья, образуя как бы колодец, в который скатываются капли дождя и слёзы зелёных кузнечиков. Напитавшись влаги, оно расцветает.

Половцев всё время говорил. Николь слушала, жадно вбирая в себя новые русские слова. Она привыкла его слушать и говорить его словами. Жить его чувствами, думать его мыслями…

Но потом наступило время, когда она уже знала много слов и стала говорить их. И они располагались у неё в свободном порядке, потому что в русском языке синтаксис свободный. И получался совсем другой смысл… И перед ним предстала вдруг другая Николь – точнее, она просто предстала. И тоже свободная.

И свободная Николь однажды ушла. А потом вернулась и снова ушла. И однажды он не открыл ей дверь.

И священник в храме сказал ей: «Не стучись в закрытую чёрную дверь: она может открыться».

Но Николь не послушала. И чёрная дверь открылась.

– Понимаешь, Половцев ненавидел всё, что любила она – её любимые фильмы, её любимые книги, её друзей, знакомых… Он ненавидел абсолютно всё, что мешало единовластвовать, всё, что находилось за его чёрной дверью.

– Я не думаю, что Николь была такой уж кроткой; она просто отодвигала очевидность, потому что…

– Потому что жизнь с верхней ступеньки лестницы городка Льеж представлялась ей иначе.

И наступил день, когда Николь снова попыталась открыть дверь, чтобы попасть обратно в свою жизнь – но та была заперта. Николь попросила выпустить её, но он сказал, что там, за дверью, ничего нет.

– Посмотри сама, – сказал он. – Там ничего нет.

И Николь быстро юркнула в приоткрытую дверь.

– Это ты про себя или про Николь?

– Про Николь.

Точнее, Николь – это моё состояние души.

– Вчера было солнце, а сегодня дали снег.

Я нарезаю «стилягу», кладу на хлеб тонкие полоски твёрдого сыра и отправляю в духовку. Я люблю завтраки.

– А ещё обеды и ужины.

Мы завтракаем и смотрим в окно. И я знаю, что сейчас ты обязательно скажешь про дерево.

– Я убила дерево. Моё любимое дерево.

– Оно бы рухнуло на кого-нибудь. Ты спасла человечество.

– А нафиг я его спасла? Это дурацкое человечество!.. Да и потом, вдруг бы оно не рухнуло? Я ведь каждый день просыпалась и смотрела на него… Это были лучшие минуты моего утра. Я тебе говорила, что больше всего на свете люблю утро?

– Говорила.

– Сейчас ещё раз скажу. Я люблю утро, знаешь, почему?

– Знаю.

– Потому что кажется, что вся жизнь впереди. И это, конечно, ошибка.

На нашей сетчатке глаза ещё остался образ того убитого дерева. Оно склонилось над улицей, повисло над проводами, соединилось с соседним деревом, образуя арку. Благодаря нашему дереву нам почти не видно соседний дом. И вместо него можно представить что-нибудь другое. Например, что там не дом вовсе, а лестница. Высокая, длинная, ведущая в небо. По ней ангелы спускаются на работу, а праздные зеваки лазают наверх, чтобы окинуть взглядом будущую жизнь на облаке и сделать селфи.