Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках - читать онлайн книгу. Автор: Александр Хлевов cтр.№ 57

Проблема, традиционно болезненная в исследовании эпической традиции — «алогичность» и «непоследовательность» или, вернее, чрезвычайно странная, с точки зрения нашего современника, — последовательность и настойчивое совершение героями эпоса жестоких и достаточно избыточных в своей жестокости поступков. Герои песней действительно совершают деяния, не вполне объяснимые с точки зрения логики как таковой. Хрестоматийны фрагменты, в которых Гуннар требует принести ему на блюде сердце боевого товарища Хегни:

Гудрун мстит Атли, кормя его мясом сыновей и сжигая вместе со всей дружиной в собственном доме и т. д.

Высказывались различные объяснения такой избыточности. Так, утверждалось, что героический эпос служил прежде всего ориентиром моральных норм, а их сверхординарное применение, выходящее за рамки разумного, объяснялось типическими характеристиками германского менталитета и переживаемого периода. В противовес подобному мнению в отечественной науке высказывалась мысль о принципиальной внеэтичности, по крайней мере наиболее архаичного пласта германской эпической традиции — той ее части, которая непосредственно связана с ритуалом и жертвоприношениями (20; 54).

В определенном смысле это верно. Верно то, что наиболее древний слой эпоса (впрочем, что является критерием этой древности? Именно отзвуки ритуальных жертвоприношений?) был пронизан иной этической парадигмой. Иной, нежели та, что свойственна обществу новейшего времени (что очевидно), но и отличающейся от той, которая характеризовала общество, скажем, эпохи викингов. Впрочем, избыточность жестокости вряд ли отсутствовала у скандинавов в период походов викингов. Многочисленные примеры ее разбросаны по сагам. Наиболее «гуманные» христианские конунги, как вполне наивно и откровенно свидетельствует Снорри в своем «Круге Земном», творили не менее кровавые прегрешения, оставаясь вполне в рамках этики того времени. Быть может, в их поступках больше логики (нашей логики!), но никак не милосердия и человеколюбия. Однако стоит ли за этим видеть только и исключительно архаический слой ритуальной индифферентности и «бесчувственности»? Думается, что ответ должен быть отрицательным. И вот почему.

В качестве наиболее универсального и снимающего основную массу противоречий объяснения сверхординарным проявлениям межличностных коллизий в эпической традиции германцев мы противопоставляем социальную адресность и ограниченность эпической поэзии как таковой. Эпос обслуживал вполне отчетливый страт древнескандинавского общества, а именно — дружину. Без сомнения, это утверждение не является ни истиной в последней инстанции, ни абсолютным барьером, разводящим общественные слои в ниши, которые не приспособлены к какому бы то ни было сообщению между собой. Заявлять это означало бы игнорировать совершенно очевидную истину о высокой эгалитарности древнескандинавского общества, в котором переход через социальные границы, по крайней мере у свободнорожденных, был относительно свободен. Именно это обстоятельство, главным образом, и служило источником пополнения дружин.

Однако, попав в крут избранных, дружинник включался в стройную и многогранную систему связей, определенным образом уравнивающих его со своими боевыми товарищами и даже конунгом, однако в то же время весьма резко отграничивающих от остального социума. Самоощущение, самооценка, самовосприятие отныне диктовались иными нормами, нежели общепринятые. Не случайно «Речи Высокого» столь отчетливо контрастируют в сфере этики с героическими песнями — просто они являлись кодексом чести рядового свободного члена общества и мало соотносились с параллельными нормами внутридружинной этики.

Дружинник же, по определению, — человек, «запрограммированный» на сверхординарные поступки. Общеиндоевропейская и, несомненно, во многом «общечеловеческая» универсальная модель стадиального самосознания этого периода навязывала сверхординарные поступки, даже если они были абсолютно аморальны с точки зрения и простого земледельца, и самого воина. Например, Кухулин во время своего последнего сражения проявляет столь же выдающуюся силу, но и не менее выдающуюся жестокость:

И далее:

Как тут не вспомнить Илью Муромца, отмахивающегося одним татарином от полчищ остальных, расчищая при этом то улицу, то переулочек? В сущности, эти гиперболы, выходящие за рамки ординарной силы, ловкости и жестокости, лишь типологические предшественники «немотивированных» поступков.

Объяснение их чрезвычайной древностью формирования именно этих отличительных черт эпоса (20; 54–56) и, соответственно, очень значительным удельным весом в них ритуально-жертвенной практики представляется совершенно справедливым и убедительным. Именно с этим обстоятельством связана алогичность отдельных сторон поведения героев, их относительная непонятность даже для ближайших потомков — в эпоху викингов и среди исландцев XII–XIII вв. (которым уже приходилось разъяснять мотивацию этого поведения). В самом деле, архаически «бесстрастные» и индифферентные в моральном плане поступки вполне укладываются в рамки нормативов идеологии первобытного общества; именно ею они объясняются адекватно и непротиворечиво.

При этом осознание того факта, что эти нормы были актуальны далеко не для всех членов общества, может быть столь же продуктивно. Даже в рамках наиболее древней социальной структуры, характеризовавшейся наличием массы потенциальных воинов — свободных членов коллектива, — мы можем говорить об ограниченном распространении подобных «протогероических» ценностей: война была спорадическим занятием большинства. Тем более в кругу чрезвычайно ограниченного числа людей, осознававших себя избранными воинами, эти нормы необходимо приобретали гипертрофированные формы и размеры. Чрезвычайность свершений служила не столько идеальным образцом для подражания, сколько шкалой эталона. Это скорее абсолютный максимум, «свет в конце тоннеля», который обозначал пределы возможного. Он лишь характеризовал диапазон героизма, отнюдь не требуя его воспроизводства во всей полноте от каждого дружинника.

Относительность этих моральных норм вообще, неприемлемость их для большинства рядовых членов социума вполне объясняет экстраординарность поведения героев. Это был профессиональный фольклор и профессиональный жаргон сословия воинов, возникновением которого был отмечен и с возникновением которого неразрывно связан первый катаклизм в обществе, первое подлинное расслоение — не по профессиональному, а по социальному признаку — первая стратификация.