Научный баттл или Битва престолов. Как гуманитарии и математики не поделили мир - читать онлайн книгу. Автор: Анника Брокшмидт cтр.№ 43

«Песнь о нибелунгах» проводит границы между главным и второстепенным для человека той эпохи, позволяет нам ощутить сильные переживания чуждого нам мира, раскрывает вопросы морали, стоявшие в историческом контексте: что важнее — вассальная преданность или верность воина? Персонажи саги не плохие и не хорошие, в характерах у них есть разные оттенки, и лучший пример тому Хаген. Истории о любви и ненависти стары, как мир. А потому и в этой саге, созданной 800 лет назад, есть нечто, что трогает нас и заставляет задуматься. Но прежде всего, чтение «Песни о нибелунгах» — увлекательное занятие, она держит нас в напряжении.

Книги вдохновляют людей на поступки, хотя иногда мы совсем не отдаем себе в этом отчета. Лучший пример: «Страдания юного Вертера» Гёте, один из известнейших бестселлеров XVIII века. Сердечные муки главного героя разбирают в немецких школах и сегодня, исключить его из школьной программы никак не представляется возможным. Он там на своем месте: муки Вертера от безответной любви к прекрасной, но уже несвободной Лотте должны быть знакомы большинству юношей, вступивших в схватку с собственными гормонами…

Так что, это та литература, которую пропускаешь через себя? Разумеется. Только вот заканчивается роман не так, как большинство юношеских увлечений (надеюсь, что не ошибаюсь), остающихся без ответа: Вертер полностью отдается страданиям своей неразделенной любви, с головой погружается в них, что со стороны кажется поведением героическим и симпатичным, а в конце убивает себя. Это уже вопрос интерпретации. Однако на последних страницах романа ощущается, что автор считает такой исход единственно возможным для истерзанной души.

Роман вышел в свет в 1774 году, и некоторые читатели избрали для себя именно ту крайнюю меру, что и герой книги Гёте: после его выхода в свет в немецком обществе наблюдался так называемый эффект Вертера — череда самоубийств в подражание литературному герою. В той одежде, которая описана в произведении в нескольких местах, в той же позе и обстановке — за письменным столом, — как и бедный Вертер, молодые люди стреляли в себя. Сколько было таких самоубийств по вертеровской модели, достоверно так и не подсчитано. Некоторые ученые говорят о целой волне подобных случаев, другие — о довольно высоких показателях, третьи — о всего лишь нескольких эпизодах. Пока вопрос этот остается открытым — да и можно ли вообще его теперь закрыть, — мы можем опереться на данные из области психологии. Совершенно не случаен тот факт, что в серьезной немецкой прессе никогда не сообщается о громких самоубийствах. Если это все же происходит, то в конце заметки обязательно будет помещен номер горячей линии и просьба позвонить специалисту, если читатель вдруг почувствует и себя в опасности. На то есть причина: у знаменитых самоубийц всегда найдутся последователи. Число суицидов растет пропорционально количеству деталей, о которых сообщают СМИ после смерти какой-либо знаменитости, решившей с собой покончить. Вполне вероятно, что Вертер, который тогда стал литературной сенсацией, имел на современников то же самое влияние. Но во времена Гёте не было принято размещать на последней странице заметку, чтобы вразумить тех, кто решил было последовать дурному примеру главного героя. И Лессинг даже выступил с критическими замечаниями: он посетовал на то, что роману недостает «холодной заключительной речи». Гёте пришлось в ответ разъяснить, как Вертер стал тем, кем являлся, и как молодой человек может себя уберечь от подобной участи.

Отнюдь не любой текст на эту тему провоцирует читателя на самоубийство. Сыграл свою роль исторический контекст, обрамлявший роман, а также значимость произведения. «Страдания» Вертера, которые любой современный психолог классифицировал бы как депрессию, совпали с доминирующими в то время настроениями. Литературное движение «Буря и натиск», объединявшее поэтов и писателей, высказывавшихся против рационального Просвещения — что было свойственно и Вертеру, — призывало жить своими чувствами. Вертер, чей язык ярок, выразителен и полон мощи одновременно, питается и руководствуется одними лишь эмоциями. Именно это он стремился объяснить возлюбленному Лотты в одном из разговоров: «Натура человека <…> ограничена: радости, скорби, мученья переносит он только до известной степени, и гибнет, когда переполняется мера. Здесь, стало быть, вопрос не о слабости, не о силе, а о крайней мере испытаний, будь она физическая или нравственная — всё равно. И человека, лишающего себя жизни, считать слабоумным, по-моему, так же нелепо, как называть умирающего от злой горячки трусом» ^[48].

То есть самоубийство для Вертера не проявление трусости, а симптом болезни души, обрекающей на отчаяние и заполняющей собою все бытие. Депрессия как болезнь духа… такое определение кажется на удивление прогрессивным, не в пример многим сегодняшним толкованиям этого термина и недуга. Тяжесть личной трагедии Вертера довлеет над нами и сегодня, но, к счастью, не с такой неотвязностью, как во времена немецкого классика. Однако эта тема в наши дни так же противоречива, как и тогда, когда современники романа столь горячо его обсуждали. Впрочем, те силы, благодаря которым родилась эта книга, и тот трагизм, которым проникнуты ее страницы и который имел такой резонанс в реальной жизни, теперь ощущаются с куда меньшей остротой.

В прошедших раундах мы уже убедились в том, что историки не лезут за словом в карман, потому как их наука имеет дело с многочисленными драмами, которые разыгрывались в отношениях людей прошлого, с изменами и интригами, жаждой власти, закатом некогда влиятельных династий, сказочным богатством и бесконечным кровопролитием. Особая статья — это поражения на поле брани, ведь это больше, чем просто цифры и даты, которые нам приходилось зубрить в школе (год 333-й, битва при Иссе и тому подобное…). Как исторические события они на многие годы вперед определили отношения между странами и людьми, а также повлияли на мнение людей о собственных странах. Этим и занимаются историки, ведь заучить даты может кто угодно. Никто не говорит, конечно, что уверенное владение цифрами вредно для какой-либо дисциплины, но историки радуются совсем не этому. Им приятно углубиться в детали, с головой уйти в источники, чтобы в результате установить, что они (источники) — разумеется, в разной степени — имели глубочайшие последствия, далеко выходящие за пределы той эпохи, к которой относятся тексты. Иногда это приводит к научной сенсации, что вскрывает связи, делающие более понятными международные отношения и сегодняшнюю политику. Открыть нечто подобное — это, естественно, мечта любого историка. Но вернемся к теме!

Огромной трагедией, возможно величайшей в истории Шотландии (по крайней мере в наши дни это событие воспринимается именно так), была битва при Каллодене. Ее исход должен был определить, склонят ли шотландцы головы перед английскими королями и Ганноверской династией после вековых вооруженных перебранок со своим южным соседом, или Шотландия выстоит как самостоятельное государство под властью Стюартов. Забегая вперед, скажем: шотландцы потерпели неудачу. В апреле 1746 года английские войска короля Георга II под предводительством его сына принца Уильяма Августа, герцога Камберлендского, одержали победу над якобитами, вставшими под знамена принца Карла Эдварда Стюарта, или принца Чарли, как называли его в народе. Якобиты намеревались вернуть династию Стюартов на английский, шотландский и ирландский троны, и их попытка обернулась бесславным и окончательным разгромом среди топких, поросших вереском пустошей Каллодена. От начала до конца битвы не прошло и сорока минут. Якобиты, по разным оценкам, потеряли убитыми от 1500 до 2000 человек, а противник — порядка 300 человек. Вопрос о том, с чем был связан такой прискорбный для шотландцев итог, разбирается во многих современных исследованиях. Некоторые ученые предполагают, что две армии получили разные установки при нападении: якобиты полагались на прямую атаку инфантерии, тогда как армия герцога Камберлендского сконцентрировалась на тяжелой артиллерии, что поставило их в более выигрышное положение, особенно если принять во внимание особенности ландшафта. Так, условия для наступления горцев, а именно болотные холмы, были наихудшими из всех, какие только можно было вообразить. Но им таки пришлось приспосабливаться. Романтические представления о размахивающих клейморами (то есть особыми шотландскими мечами) воителях высокогорья, устремившихся на высокотехнологичную армию — это, конечно, хорошо. Однако романтизировать здесь ничего не нужно, поскольку фактические события и без того не лишены драматизма. Чарли пришлось скрываться: сначала он бежал на остров Скай (и его переправка туда и пребывание на острове были куда прозаичнее, чем описывается в популярной народной песне Skye Boat Song), а затем во Францию. Так в чем же причина поражения? В заносчивости и стратегической немощи принца Чарли? Bonnie Prince Charlie, как поется о нем. В болотах? В экипировке и вооружении? Вероятно, сочетание всех этих факторов и привело к поражению армии якобитов. Но Каллоден был чем-то большим, чем военная неудача отдельно взятой королевской династии XVIII века. Эта битва коренным образом повлияла на патриотические чувства всех шотландцев — явление, которое можно нередко наблюдать в мировой истории. В результате трагических поражений возникали герои и мученики, и в народной памяти они превращались в символы жертвенности и мужества целой нации. Место, где произошло незадачливое сражение, становится местом поклонения некогда упущенному шансу. Национальные мифы и легенды подобного рода есть у каждого народа. В Израиле, например, это Масада, осажденная древняя крепость на живописном скалистом плато, обитатели которой, как сообщает Иосиф Флавий, в 73 году н. э., в самом конце Иудейских войн, предпочли броситься с крепостных стен, чтобы не попасть под власть римлян. Так поражение стало символом нравственной победы, жертвенная смерть — триумфом, заслуживающим почитания актом. Самопожертвование во имя «правого дела» прекрасно вписывается в классическую героическую риторику и потому уже много веков является отличным фундаментом для мифов об основании государств, для пропаганды и создания национальных стереотипов.