Город зеркал. Том 1  - читать онлайн книгу. Автор: Джастин Кронин cтр.№ 42

Я вернулся в Огайо на Рождество. Я был рад оказаться дома, но это была радость изгнанника. Похоже, здесь уже никто не считал меня своим, как будто меня здесь не было несколько лет, а не месяцев. Гарвард не был мне домом, еще не был, а Мерси, штат Огайо, – уже не был. Сама концепция дома, единственного родного места в жизни, стала казаться мне странной.

Моя мать выглядела не слишком хорошо. Она сильно сбавила в весе, а ее кашель курильщика стал сильнее. От малейших усилий у нее на лбу выступал пот. Я тогда не обратил на это внимания, приняв на веру объяснение отца насчет того, что она перетрудилась, готовясь к праздникам. Я послушно исполнил все сентиментальные ритуалы – обрезал и украшал елку, пек пирог, сходил на Полночную мессу (в другие дни мы в церковь не ходили), открывал подарки под взглядами родителей – неловкий момент, мучение для любого ребенка, если он единственный. Но мое сердце было не здесь, и я уехал на два дня раньше, сказав, что у меня еще впереди экзамены и мне надо готовиться. (Я действительно готовился к ним, но причина была не в этом.) Отец отвез меня на автостанцию, точно так же как в сентябре. На смену летним дождям пришли снег и зимний холод, на смену теплому воздуху, врывающемуся в открытое окно, – струи сухого воздуха из вентиляционных отверстий на приборной панели. Идеальный момент, чтобы сказать нечто значимое, если бы кто-то из нас мог представить, что такое возможно. Когда автобус тронулся, я не стал оборачиваться.

Насчет второй половины этого первого года больше особо сказать нечего. Мои оценки были хорошими – более чем хорошими. Хотя я и знал, что учусь хорошо, всё равно я был ошеломлен, увидев мою ведомость за первый семестр со сплошными «А», вбитыми в бумагу старомодным матричным принтером. Я не использовал это в качестве повода, чтобы расслабиться, и лишь удвоил усилия. Кроме того, обзавелся подругой на короткое время, той самой дочерью южноамериканского диктатора. (На самом деле ее отец оказался министром финансов Аргентины.) Что она во мне нашла, понятия не имею, но допытываться я не стал. У Кармен было изрядно больше опыта по части секса, чем у меня, – намного больше. Она была из тех женщин, что используют слово «любовник» в значении «ты теперь мой», и отдалась этому проекту по получению удовольствия с жадной несдержанностью. Ей повезло, у нее была отдельная комната, редкое дело для первокурсника, и в этой священной обители, заполненной шелковыми платками и женскими запахами, в которую она меня ввела, царила атмосфера почти что взрослого эротизма. Она предоставила полное меню телесных наслаждений, от аперитивов до десертов. Мы не любили друг друга – это священное чувство всё еще избегало меня, а Кармен в нем не нуждалась, – да и она не была привлекательна в общепринятом смысле. (Я имею право говорить так, поскольку и сам не был привлекателен.) Она была немного тяжеловата телом, а ее лицо выглядело несколько по-мужски, с массивной нижней челюстью, как у боксера. Однако раздетая, в пылу страсти, выкрикивая игривые фразы на аргентинском испанском, она была самым чувственным созданием, что когда-либо ходило по этой земле, и это стократно усиливалось тем, что она сама это осознавала.

В промежутках между нашими праздниками плоти – Кармен и я часто прибегали в ее комнату в промежутках между занятиями, чтобы провести час в яростном совокуплении, – и моими долгими занятиями и, конечно же, часами, которые я проводил в библиотеке, – достаточным временем, чтобы восстановить силы для следующей встречи, – я всё меньше и меньше виделся с Лучесси. Он часто занимался по ночам, толком не спал, дремал время от времени, но к концу семестра наши встречи стали совершенно хаотичны. Когда я ночевал у Кармен, я мог не видеться с ним несколько дней подряд. К этому времени мой круг общения расширился за пределы Уигглсворта, в него вошли несколько друзей Кармен, куда более космополитичных, чем я. Очевидно, Лучесси презирал всё это, но любая попытка ввести его в мой круг общения встречала резкий отпор. Его гигиена продолжала ухудшаться, в нашей комнате воняло носками и плесневелой едой, которую он приносил из кафе и не выкидывал. Частенько, войдя, я заставал его сидящим на кровати, полуодетого, что-то бормочущего себе под нос и делающего странные, резкие движения руками, будто разговаривающего с невидимым собеседником. Собравшись спать – в тот момент, когда он сам решал это сделать, хоть посреди дня, – он вымазывал лицо мазью от прыщей, толстым, как грим у клоуна, слоем. Он взял за привычку ложиться спать, прицепив на ногу нож аквалангиста в резиновых ножнах. (Мне следовало бы обеспокоиться этим сильнее, чем я это сделал.)

Я о нем беспокоился, но не слишком сильно. Я просто был слишком занят. Несмотря на мой новый круг друзей, более интересный, я всегда подразумевал, что мы оба и дальше будем жить в одной комнате. В конце учебного года все первокурсники проходили жеребьевку, чтобы определить, в каком из гарвардских общежитий они будут жить следующие три года. К этому относились как к ритуалу перехода в иное качество, смене социального статуса, вроде того, кто на ком женится. В этом ритуале было два аспекта. Первым было то, где именно хотел бы жить каждый из нас. Всего было двенадцать домов, каждый со своей репутацией. Консервативные, модные, деревенщина и так далее. Самыми желанными были те, что расположились вдоль реки Чарльз – совершенно роскошная недвижимость по цене обучения. Самыми нелюбимыми были те, что на старой площади Рэдклиффа, у Гарден-стрит. Оказаться «на площади» было равносильно изгнанию, быть навсегда привязанным к расписанию автобусов, которые, как назло, переставали ходить намного раньше, чем заканчивались вечеринки.

Вторым, конечно же, было то, кто с кем будет жить. Это приводило к тому, что несколько недель людям приходилось определяться, с кем они общаются и какие у них приоритеты в дружбе. Отказаться жить в комнате с тем первокурсником, с которым ты жил до этого, было обычным делом, но воспринималось это как развод. Я задумался над тем, как мне поговорить об этом с Лучесси, и понял, что у меня духу не хватит. Кто еще согласится жить вместе с ним? Кто еще станет терпеть его выверты, его меланхоличный характер, его нездоровые запахи? И в довершение ко всему, если подумать, меня никто и не спрашивал. Похоже, Лучесси считали моим.

Когда приблизился день жеребьевки, я завел с ним разговор насчет того, что он намерен делать. Я сказал ему, что мы можем переехать в Уинтроп Хаус или Лоуэлл. Может, в Куинси, в качестве запасного варианта. Это были дома у реки, но без той явной социальной специфики, как остальные. Наш разговор произошел уже днем. Это был теплый весенний день, бóльшую часть которого Лучесси, по всей видимости, проспал. Он сидел за столом в трусах и майке, возясь с калькулятором. Я говорил, а он продолжал хаотично тыкать в кнопки карандашом, развернув его ластиком к калькулятору. Рот его был окружен каймой из высохшей зубной пасты.

– Так что ты думаешь?

Лучесси пожал плечами.

– Я уже записался.

Я ничего не понял.

– О чем ты говоришь?

– Я попросил одноместный на площади.

Одноместные психушки, так их называли. Комнаты для тех, кто не может адаптироваться, тех, кто не может ужиться с другими.