Город, написанный по памяти - читать онлайн книгу. Автор: Елена Чижова cтр.№ 24

У детской блокадной памяти свои рубежи и ориентиры.

8 сентября случилась первая настоящая бомбежка. Теперь мама все чаще гостит у бабушки. Дома оставаться страшно: то, что летом виделось игрой, кажет свою гнусную изнанку.

«В бабушкином доме был магазин сувениров. В сентябре, перед самой блокадой, я купила слоников. Из мраморной крошки. И еще карты. Зимой я в них играла. Сама с собой. Или перечитывала журнальные рецепты. Очень хотелось есть».

Между «очень хотелось» и алиментарной дистрофией (медицинский справочник приводит и другое название, но язык не поворачивается его произнести) стоят страшные блокадные вопросы.

Поставить можно – решить нельзя.

Первый и главный: о карточках. А если прямо: о селекции.

В послевоенной историографии это слово закрепилось за фашистским режимом, где отбор, как правило, осуществлялся по расовому принципу. У советской власти принципы социальные, но приносить в жертву живых людей ей тоже не привыкать.

Первые жертвы – беженцы из Ленинградской области. В город они хлынули осенью сорок первого. Десятки тысяч. Кто-то пришел пешком, другие на телегах: с детьми, с дряхлыми стариками. Некоторые вели за собой скот. (Плач измученных детей и рев голодных коров – один из начальных звуков блокадного ада, потому и запомнился.) Если не случится чуда, эти люди, не имеющие ленинградской прописки, очень скоро умрут.

На другом полюсе блокадной судьбы – новое привилегированное сословие: от обитателей Смольного до видных деятелей НКВД. Эта «категория граждан» пользуется литерными пайками. Для них открыты и спецстоловые. Простым ленинградцам доступ туда заказан.

Простые – от мала до велика – распределены на 4 категории: I – рабочие и ИТР; II – служащие; III – иждивенцы: IV – дети (до 12 лет). Три последних категории, если мерить индивидуальными выдачами декабря-января, заведомо обречены.

В действительности алгоритм выживания сложнее: многое (далеко не всё) зависело от сочетания категорий в каждой отдельно взятой семье. Двое рабочих и ребенок; рабочий и иждивенец – такие сочетания (при условии, что хлеб делится поровну) дают шансов больше. Инвалид II (нерабочей) группы и ребенок, а то и двое-трое – шансов практически никаких. Матери, оказавшиеся перед нечеловеческим выбором: кого из детей кормить – как правило, из таких семей ^[26].

Впрочем, случались и чудеса – когда какой-нибудь незнакомый капитан (майор, лейтенант – в легендах блокадного времени воинские звания ангелов-спасителей разнятся, однако высших чинов, соответствующих престолам и властям, среди них нет) вдруг — этому русскому слову, обыкновенно означающему беду, за редкие блокадные чудеса простится многое – открывает вещмешок и достает буханку хлеба, ничего не требуя взамен; или в сумке – которую до этого, кажется, уже раз сто прощупывали и перетряхивали, – но вот же она, конфета, завалившаяся за подкладку. (Ленинградцы знают: даже считанные граммы сладкого могли остановить необратимый процесс.)

Но общее правило такое: чтобы выжить, надо что-то предпринять.

В блокадном Ленинграде этих способов не так уж много. Некоторые из них противоречат «довоенной» морали – но этический аспект я, не пережившая смертного времени, заведомо оставляю в стороне.

Там, а вернее, по другую сторону от ленинградского смертного человечества, остаются те, кто по роду службы связаны с распределением продуктов, чьи лица, «розовые, лоснящиеся от жира», описаны в блокадных дневниках. Весной 1942-го ленинградцы узнают их с первого взгляда – задолго до Страшного Суда. Под прицел тяжких, словно из-под земли идущих взглядов попадают и без вины виноватые: прилетевшие с Большой земли по служебным надобностям. Им, не носящим примет близкого исхода (несгоняемых отеков, иссохших древообразных скул, истончившейся сверх предела кожи: кажется, тронь пальцем – порвешь), – хоть на улицу не выходи.

Но я – не о них, а о способах выживания.

Черные рынки. Все, что до войны считалось ценным, можно обменять на еду: золото, вещи – свои или соседские, если соседи умерли либо успели уехать.

Помойки – больничные и столовские, куда по вечерам выносят бачки с отходами: для дистрофиков, живущих по соседству, картофельные очистки – манна небесная.

Грузовики с хлебом – когда на них бросается голодная толпа. В сводках НКВД такие случаи зафиксированы. Наряду с разграблением булочных они приходятся на первые числа января, когда в течение нескольких дней карточки не отоваривали вовсе (притом что на другом берегу Ладоги скопились тысячи тонн продуктов, но власти с доставкой не справляются), и на третью январскую декаду, когда мука в городе была, однако хлеб не выпекали – от чудовищного мороза полопались трубы: хлебозаводы стоят без воды.

Утаивание карточек – выморочные карточки полагается сдавать в домоуправление, но родственники шли на риск.

Мародерство – квартирное и уличное: покойников не только обшаривали (в поисках денег и карточек), но и раздевали. Особенно ценилась обувь: нередки случаи (они также проходят в закрытых сводках), когда ноги отпиливали ножовкой – по колени, если не удается стянуть с одеревенелых ног сапоги.

Употребление в пищу суррогатных и технических продуктов: олифа, машинное масло, обойный клей, костяные пуговицы (из пуговиц варили «бульон»), вазелин для смазывания деталей (на вазелине жарили или намазывали его на хлеб). Кроме суррогатных и технических, были условно натуральные: дуранда (жмых), гнилые капустные листья («хряпа»), лепешки из кофейной гущи; ремни из свиной кожи – их вываривали до мягкости, чтобы разрезать и прожевать.

Особняком в спасительном перечне – точно в голодном горле – стоит «сладкая» земля из-под Бадаевских складов. Страшный пожар, унесший 2,5 тыс. тонн сахара и 3 тыс. тонн муки (в масштабах города не запасы, а слезы), в ленинградском сознании остался символом начала блокадных мук. Этот пожар мама видела своими глазами: «Зарево вполнеба. Мы с девчонками стояли, смотрели…» Зимой, в смертные месяцы, куски «бадаевской» земли, пропитанной горелым сахаром, ленинградцы варили. Жирный земляной отвар можно пить, предварительно процедив.

Забегая вперед. Ни к одному из перечисленных способов моим прибегнуть не пришлось. Говоря точнее и определеннее: нечеловеческих мук мамина семья не претерпела. Читая блокадные дневники («добрые люди мрут, а сволочи здравствуют»), невольно ищешь – нет, не оправданий, – объяснений.

Первое и главное: пытка холодом их не коснулась. В их восьмиметровой комнате всегда тепло. В верхней одежде они не спали. Грязную посуду мыли. Умывались каждое утро – у печки удобная приступочка, на которой всегда стоит чугунок с теплой водой. Сочетание печного жара и кипятка давало фору и в борьбе с паразитами. Когда бабушка (дровами она не запаслась, с первыми холодами перебралась на 1-ю Красноармейскую) притащила на себе платяных вшей: в декабре больничные пациенты сплошь и рядом поступают завшивленные – ее дочь справилась с напастью буквально за один день: вшивые простыни сожгла в печке, нижнее белье прокипятила, для верности еще и прогладила раскаленным утюгом.