Отец и мать - читать онлайн книгу. Автор: Александр Донских cтр.№ 121

– Потому что молитва матери любой – самая сильная молитва на земле, самая желанная Господу и церкви нашей православной. Я не знаю, обращалась ли мать твоя к силам небесным, и если обращалась – хвала ей и поклон низкий. Но если всё же не обращалась, то – кому же, как не мне? Правильно? – подмигнул он ей.

– Правильно, батюшка!

Что была жизнь Екатерины с Леонардо?

Екатерина так думала: люди живут друг с другом потому, что линии их судеб пересеклись, и на точке пересечения образовался узелок, объединивший этих людей, прикрепивший их тесно друг к другу. Она понимала, что пересечением судьбы Леонардо и её судьбы было их одиночество. Одиночество одного пересеклось с одиночеством другого, и они – вдвоём, и они – не одиноки теперь. Это, конечно, – радость, это, возможно, – к счастью. Точка пересечения, представлялось Екатерине, – в её домике, в котором семья не семья образовалась, но Леонардо и Екатерина друг для друга приятны, они оба уступчивы, они заботятся друг о друге, они оба книжники, книгочеи, домоседы. И их совместная жизнь – без притворств, без обманов, даже без недоговорок, а по влечению сердца того и другого.

Что ж, всё как у людей, – полагала Екатерина.

Чего ещё надо бы?

И этот её славный домик над Иркутом – как рамка жизни, в нём и пересеклись два одиночества. Но если рамки раздвинутся под влиянием какой-нибудь силы, внутренней или внешней, – выходит, что линии пересечения должны удлиниться, и точка пересечения останется позади. А потом, кто знает, их совместную точку-узелок будет сложно разглядеть даже издали, – размышляла Екатерина.

Нет-нет: тревожиться не о чем! В их совместной жизни – спокойствие, размеренность, дружба, ничто в ней не раздвигалось и не сужалось, и узелок между ними был крепок, не давил, не перекрывал воздух для полного свободного дыхания.

Она была довольна Леонардо. Он безропотно помогал по дому, даже полы мыл. Но очень был мастеровит и охотлив до мужского физического труда, но, однако, умел гвоздь вбить, розетку починить, по весне вскапывал огород, по осени собирал картошку и морковку. Не пил, не курил; зарплату отдавал до копейки «жёнушке».

Он усердно трудился в институте на кафедре эстетического воспитания – читал студентам лекции, участвовал в конференциях и симпозиумах, порой выезжая в другие города и республики Союза, самозабвенно писал вечерами до позднего поздна диссертацию. Иногда давал Екатерине почитать свои испещрённые мягко-узорчатыми завитушками листы. Она внимательно читала, а он нетерпеливо спрашивал поминутно:

– Ну, как, Катя? Есть мысли? Не молчи! Скажешь: «Плохо», – выброшу этот кусок, заново настрочу.

Однажды между ними состоялся такой разговор:

– И мысли есть, – сказала Екатерина, дочитав отрывок. – И стиль хороший. Но-о…

– Что, что «но»?

– Но как, к примеру, такой оборот воспримет твой научный руководитель профессор Большаков? «Высоты духа и мысли, к которым прорвалось цивилизованное человечество в эпоху Ренессанса, недостижимы в современной реальности с её приматом технологичности, целесообразности, утилитарной выгоды, в свою очередь порождающие и культивирующие низменные пристрастия, расчётливость, эгоизм…» Твой научный руководитель обвинит тебя в необъективности, в незнании советской действительности и притормозит твою диссертацию.

– Но разве я неправ?

– По-своему, конечно, прав: поругать общество, любое общество, всегда есть за что. Но… но… – Екатерина задумалась в напряжении и волнении.

– «Но»? – слегка насупился Леонардо.

– Не обижайся, дорогой мой Лео. Но я знаю и вижу, что высокая духовность не покинула человека, хотя мы напридумывали друг для друга разных слов о каком-то другом смысле жизни, о справедливейшем устройстве советского общества, о грандиозных планах, о лучезарном будущем. Мы запутались умственно, да душу-то не запутаешь! Не запутаешь, потому что она дар Божий. Мы сказали себе: «Живи умом, живи идеями и слушай, что говорят тебе великие люди мира сего». А душе мы не можем приказать, как ей жить, потому что она принадлежит не нам, а Богу. Но мы можем внешне замарать душу своими поступками, даже мыслями, зачернить её копотью всякого рода сомнительных идейных костров в обществе.

– То есть сейчас всё же мы живём правильно? – хмуро, но и насмешливо посмотрел Леонардо на Екатерину.

– Люди, думаю, никогда не жили правильно. И неважно, в какую эпоху живёт человек, а значимо то, что он наделён душой и что о душе своей он может и должен позаботиться, в какие бы условия он не угодил.

– Живя в грязи общественных деяний, произвола, дури, всеобщего словоблудия, разве возможно оставаться чистым душой?

– Да.

– И тебе нравится жить в этой нашей грязной действительности?

– Люди говорят: не так страшен чёрт, как его малюют. – Она перекрестилась и даже поплевала через левое плечо.

– Страшен! И я эту нашу, но не мою действительность презираю!

– Но она не одолела твою душу. Твоя душа чиста, дорогой Лео!

– Пока! Увидишь: наша прекрасная действительность меня не только одолеет, она меня сломает, как случайную щепку на дороге. Оботрёт об меня свои кирзачи и дальше пойдёт. Хотя, спрашивается, зачем обтирать, чем-то лишним утруждая себя? То же самое и с тобою вытворит. А с миллионами уже разделалась!

Оборвался, весь пылая выскочившими на щёках бледными и красными пятнами.

Екатерина не отозвалась. Она, полуобернувшись от Леонардо, смотрела в окно – иркутные дали горели голубо и яростно. По железнодорожному мосту паровоз, тяжко, но упёрто разгоняясь от станции и властно-хрипато трубя, тянул в эти беспредельные дали бесконечный состав вагонов и платформ, нагруженных строительной техникой.

Леонардо сзади обнял Екатерину за плечи, приподнял ладонями волну её недавно стянутых в толстую косу, душистых, распущенных волос, уткнулся в неё лицом:

– Катенька, я боюсь повторить судьбу отца. Он не стал художником, потому что ему всюду талдычили: «Вы оторвались от жизни». И картины его цинично называли мазнёй. А он, понимаю я теперь, после того как проштудировал эстетику, всё же был неплохим художником, в чём-то даже новатором и бунтарём. Мой профессор Большаков добряк и сибарит, но беспрестанно свиристит в моё ухо: «Думайте, любезнейший, как хотите и о чём хотите, а пишите, как надо, как ждут там, – и тычет пальцем в потолок. – Вы, наконец-то, живёте не на острове Утопия». Катя, как мне жить? Скажи, не молчи! Может, оставить научную работу, устроиться на стройку или в какую-нибудь контору и – стать как все? – сызбока из волны волос заглянул он в её глаза.

А она смотрела вдаль, вдаль земли и неба.

– Лео, всё устроится с помощью Божьей, – отозвалась она, но не сразу.