Одиссей, сын Лаэрта. Человек космоса - читать онлайн книгу. Автор: Генри Лайон Олди cтр.№ 69

Из чрева трюма несло гнилью: наверное, размокшие лепешки заплесневели. Крыса ждала, отказываясь возвращаться в родной угол.

Боясь стать крысиным волком.

— Мы погибли под Троей. Все. Ты тоже, сова и олива. Просто нам об этом забыли рассказать. Тебе — тоже. Забыли. Лишенный якоря, я ухожу, и, пожалуй, мы больше не встретимся. Глупо получилось...

Уже на лестнице Одиссей обернулся.

Нет.

Палладий стоял неподвижно, и крыса сидела у ног идола.

%%%

Когда эскадра уплывающих на Запад огибала Плата-модский мыс, я еще мог свернуть на север. Домой. Вот она, Итака. Рукой подать.

— Эй! Жениться едете?! — крикнули нам с проходящей мимо эйкосоры. Хотелось ответить стрелой. Мой Старик молча сидел на корме, примостив копье поверх коленей. Все сокровища Трои за его мысли. Но ведь спросить — не ответит. «Я не вернусь, — силились прошептать белые губы того, кто раньше звал себя Одиссеем, сыном Лаэрта. — Я не вернусь!..»

Тщетно.

«Дурак! Дурак!» — летел в спину вопль Далеко Разящего, и дом, оставленный за спиной, виделся бесформенным камнем на берегу.

Итак, Итака.

Чудный каламбур

Дарован мне.

Я испытал на собственном горбу

Превратность дней.

Пришла пора допрашивать судьбу

Наедине.

Во сне мечталось: скребницей скребу

Родных свиней

Фрасимед Мелхский

СТРОФА-1 Обломок старинных обид

Кто я? Обломок старинных обид,

Дротик, упавший в траву.

Умер водитель народов Атрид,

Я же, ничтожный, живу.

Я. Гумилев

Последнее дело: проснуться от свинячьего визга.

Нагретая за ночь подушка по-детски хранила тепло. Головы не поднять. Зато сбившаяся в ногах овчина и покрывало, упавшее на пол грудой тряпья, говорили о мужской, проведенной без сна ночи. Мальчик поморщился от дурацких мыслей. Резко сел, разрывая паутину дремы. Его следовало бы назвать юношей; пожалуй, в иных обстоятельствах он сошел бы за молодого мужчину. Плотное, слегка рыхлое тело человека, не знавшего лишений. Руки без шрамов и мозолей. Красивые, в меру правильные черты лица, но подбородок безвольно мал. Спутанные кудри цвета каленой меди. И туман остатков сна в зеленоватых, еще мутных глазах. Мама до сих пор звала его «мальчик мой». И дедушка. И папина няня, когда думала, что он не слышит. А хлебоеды по-разному: большей частью «малыш», но изредка — «герой», и тогда хотелось пырнуть кого-нибудь из них мечом.

Однажды так и случится.

Мрачно скривив губы, он подумал: неужели мне навеки суждено остаться мальчиком? Старым, пузатым. Седым мальчиком. До скончания дней. Так мальчиком и сойду в Аид, на поля асфоделей. Отец был младше на целых два года, когда ушел воевать. Ушел навсегда. Сейчас имя «Телемах, сын Одиссея» не вызывает ничего, кроме глупого смеха. Еще бы: Далеко Разящий, сын Сердившего Богов! Тонкая издевка. Обхохочешься. Главное наследство, оставленное на память сыну хитроумным родителем. Но сегодня особенный день.

Хлебоеды заблуждаются, утверждая, будто мужчиной становятся в кустах с голой девкой, отпыхтев положенное. Мужчиной становятся иначе. Совсем иначе. Однажды приходит особенный день, и ты становишься мужчиной, даже если под рукой не нашлось ни одной подходящей девки. Просто хлебоедам забыли об этом рассказать. Мальчику тоже: забыли.

К счастью, он понял это сам.

Вчера вечером мальчик предполагал, что ночь проведет в раздумьях. Сядет на террасе, возьмет кувшин с вином, непременно домашним, неразбавленным, и старую, щербатую чашу. Будет пить по-фракийски. Глядеть во тьму. Спорить со звездами. Есть тут одна, зеленая, над западными утесами: глянешь, и сразу хочется спорить. Такая ночь казалась правильной перед особенным днем. Единственно правильной. Но в мегароне шумели хлебоеды, хвастаясь выдуманными наспех подвигами, возле кладовок суетилась их челядь, больше похожая на жадных крабов, дорвавшихся до падали, и сперва не нашлось полного кувшина, потом кто-то занял облюбованную заранее террасу, горланя дурацкую песню про сатира-весельчака, навострившего рог в ожидании проказницы-дриады, а после, сам не понимая как, мальчик очутился в своей спальне. Сел на краешек ложа, уже расстеленного папиной няней. Прилягу на минуточку, подумал он. Только на минуточку.

И вот: проснулся.

А во дворе истошно протестует свинья.

Хотелось по малой нужде. Очень. Тянущая боль внизу живота раздражала. Но спальня находилась в окружении гостевых комнат, и идти на двор в сопровождении несущегося отовсюду храпа пьяниц было особенно противно. Будто движешься от хрипения к визгу. Вспять. От смерти к предчувствию смерти. А в такой особенный день... Нет. Видимо, избавиться от дурацких мыслей не удастся. Мальчик знал за собой это качество: прежде чем решиться на поступок, долго забивать голову всякой чепухой, придумывая сравнения и знамения, ища опору и создавая свой собственный замкнутый мир, в котором действовать было куда легче, чем в настоящем. Жаль, за это время сам поступок частенько становился совершенно ненужным и даже смешным.

Солнечный зайчик резвился на вощеных половицах. Отодвинув решетку, сделанную в виде листьев и цветов, мальчик вышел на веранду спальни. На ходу обматывая кусок полосатой ткани вокруг чресел. Стоять нагим — значит, служить мишенью для сальных шуточек хлебоедов. Конечно, вряд ли кто из них поднялся в такую рань. Храпят, булькают. И все-таки... С веранды открывался вид на город и Форкинскую гавань. Отец правильно сделал, что поставил дом здесь, на склоне Этоса, ближе к плоской вершине. Отец все делал правильно. Если смотреть вдаль, можно представить, что есть только ты, небо и море, а всякие скоты, безнаказанно грабящие отцовский дом, сгинули в безднах Тартара, чтобы вечно терзаться там ужасом бледным. Да, отец все делал правильно, кроме одного: он зря ушел. Словно знаменитый гвоздь, за— лирающий кровь в жилах медного великана Талоса, отец выпал из жизни, построенной его руками, и жизнь стала разваливаться на куски. Что ж, Телемах, сын Одиссея, хватит думать, стараясь понять. Время что-то делать. Время делать хоть что-нибудь. Ведь трусливый Фронид наконец согласился одолжить свой корабль. Конечно, это не боевая пентеконтера, а всего-навсего малая гиппагога для перевозки мулов, но выбирать не приходится. Сегодня особенный день.

%%%

— О, — сказал козопас Меланфий, глядя на мальчика. И повторил, нагло скалясь: — О! Герой в поход собрался? Где отливать думаешь, богоравный?

Отвечать было ниже достоинства. Наглость Меланфия имела под собой основания: вожак итакийских бунтарей, ждущих перемен от замужества вдовой Пенелопы, и любимчик хлебоедов, претендующих не столько на руку басилиссы, сколько на определенное положение в «пенном братстве», Меланфий стремглав бросался выполнять любое поручение будущих господ. Блокаду Итаки, кстати, тоже помог обустроить именно он, изучивший ближние проливы, отмели и расположение береговых маяков лучше, чем сестра козопаса, наглая, как и братец, — хле-боедские приапы. Мальчик знал: прежде чем осесть на острове, Меланфий больше восьми лет проплавал на двутаранной «козе»-дипроре, отличаясь странной, почти безумной жестокостью при абордаже. Это придавало насмешкам козопаса особую колкость: иногда, думая, как бы он сам повел себя в морском бою, мальчик понимал, что вряд ли снискал бы великую славу. Если растешь безотцовщиной, старших братьев у тебя нет (проклятие рода: единственный наследник в каждом колене!), а дед все время пропадает в туманных, пронизанных воплями чаек просторах, чтобы вернуться домой не живой легендой про Лаэрта-Пирата, а раненым, тяжело больным стариком, вечно кашляющей развалиной... Стоит ли удивляться, что тебе не удалось вырасти Гераклом? Большинство сверстников мальчика были такими же. Рохлями, честно признался Телемах.