Карфаген смеется - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Муркок cтр.№ 86

Их влекла романтика технологий, острые ощущения великих и простых дел. Их просто забавляли или раздражали мелкие свары коррумпированных либералов и раздражительных анархистов. Своей терпимостью и человечностью римляне напоминали одесситов. Они жили в теплом, дружелюбном мире своих кафе, с удовольствием ели и пили в ресторанах. На улицах они смеялись и танцевали под музыку небольших духовых оркестров и аккордеонов. Они даже одевались так же весело и ярко, как жители довоенной Одессы. Если они и восхищались большевиками, то делали это отстраненно и иронично, считали красных удачливыми бандитами, но при этом не кривили губы, а сардонически смеялись. Ленин был для них «благородным наследником Ивана Грозного» или «величайшим византийским монархом со времен Юлиана Отступника», а Троцкого они считали Иосифом или Аттилой. Художники, подобные Маяковскому, были «великолепными детьми Маринетти» ^[112], холстами им служили целые города, а орудиями – динамит, порох и разорванная плоть. Поэты нового апокалипсиса, настроенные против всего старого и служившие всему новому, родились в мире, где электричество, двигатели внутреннего сгорания и полеты в воздухе были совершенно обыденными явлениями, которые следовало использовать, а не исследовать.

Мы приехали утром, во время массовой демонстрации в центре Рима. Движение было парализовано. Мужчины в комбинезонах размахивали загадочными транспарантами, женщины в красных платках грозили кулаками и кричали, шагая под музыку собранных на скорую руку оркестров, которые играли громко и не в такт. Когда я позвонил из нашей комнаты, мне ответила жена управляющего. Она извинилась. Официанты в ресторане забастовали, и персонал отеля присоединился к ним. Она сказала, что может принести нам бутерброды и минеральную воду и надеется что-нибудь приготовить вечером. Однако она посоветовала поискать семейные рестораны – если нам повезет, они будут открыты. Забастовки стали настолько частыми, что люди считали их обычным делом. Как правило, меня злили неудобства, но я был очень рад оказаться в настоящем европейском городе. Я пожал плечами и улыбнулся, после чего она начала хихикать и отпустила несколько шуток на итальянском языке, которых я не понял, но все равно посмеялся над ними.

В итоге мы с Эсме провели первый день в Риме в поисках места, где можно поесть. Именно так мы обнаружили виа Каталана, где многие рестораны и впрямь были открыты. Нас радовало все новое, и мы, вероятно, даже не заметили, что проголодались. Мы дивились достопримечательностям и звукам этого цивилизованного древнего города. Даже политическая риторика, такая тревожная в России, была здесь просто частью восхитительной атмосферы. Эсме вдыхала этот воздух и чудесным образом оживала. Рим в это хаотичное лето, когда рабочие захватили фабрики, а д’Аннунцио выслали из Фиуме, казался приютом здравомыслия и порядка по сравнению с тем, что мы оставили позади. Во всяком случае, он был столицей свободной страны. Речь шла не о том, как дожить до следующего утра и укрыться от жестокости самозваных ополченцев, какие движения радикально изменят нашу судьбу, – нет, главный вопрос состоял в том, какое из правительств сможет лучше управлять государством. Прежняя культурная и интеллектуальная жизнь Санкт-Петербурга, существовавшая до разрушительной эпохи Керенского, повторялась в Риме в куда более ярких красках. Люди легко и весело рассуждали о том, что вся политика – просто никчемная фантазия, годная разве лишь на то, чтобы развлечь граждан по крайней мере на вечер.

Когда мы ложились спать в ту ночь, Эсме оказалась удивительно страстной и требовательной, ее сексуальные запросы показались мне необычными – я и представить не мог, что она питает подобные тайные желания. Тем не менее я отдался новому опыту с восторгом и почти исчерпал наши запасы кокаина. Следующим утром, уставший и предельно расслабленный, почти не спавший, я сказал ей, что нужно поскорее найти друзей, если мы хотим пополнить запасы наркотика. Она ущипнула меня за щеку и сказала, что я слишком устал, чтобы беспокоиться: все обязательно будет хорошо. Она жила настоящим, моя Эсме. Она была вечным настоящим, и, возможно, именно поэтому я так ее любил.

Я всегда был человеком многих миров, способным с легкостью перемещаться из одной социальной среды в другую. Вспомнив о богемном районе близ левого берега Тибра, где-то между Капитолием и островом Тиберина, рядом с дворцом Орсини, я в тот же день вернулся туда с Эсме. Пребывая в восхитительной эйфории, мы скоро выбрали кафе, уселись снаружи под красно-белым тентом, отгоняя москитов и потягивая лимонад из широких бокалов. Полчаса спустя мы разговорились со смуглым, уродливым и в то же время привлекательным маленьким человечком, который сначала принял нас за англичан. Узнав, что мы русские, он в самой экстравагантной форме выразил свое восхищение. Этот мужчина мог даже не говорить, что он художник – его выдавали широкополая фетровая шляпа и алый шелковый плащ. Он представился: «Фиорелло да Баццанно, живописец». Чудовищно широкий рот, полный желтых неровных зубов, придавал ему гротескный вид – голова казалась наполовину лошадиной, наполовину человеческой. Его маленькое истощенное тело, которое постоянно дергалось, совершенно не сочеталось с животным, почти языческим лицом. И все же это соединение было притягательным. Кроме того, Фиорелло продемонстрировал превосходное знание языков – почти такое же, как у меня. С нами он говорил на причудливом patois ^[113] русского, немецкого, итальянского, французского и английского. Он родился в Триесте, где пересекались пути почти всех этих культур. Фиорелло настоял, чтобы мы распили с ним бутылку тосканского. Примерно через час он поведал нам, что был мелким вором, уличным попрошайкой. Потом, в траншеях, он встретил своего героя, футуриста Умберто Боччони ^[114], и открыл более широкие горизонты. Я рассказал ему о своей жизни в Петербурге, о технических достижениях и летающих машинах. Он быстро обнаружил в наших историях немало общего. Вытащив большие золотые часы из кармана довольно грязной белой рубашки, Фиорелло сказал, что мы должны стать его гостями за ужином. Он оплатил счет в кафе и потащил нас вниз по улице к «Ресторану Мендосы» на виа Каталана. Отличительной особенностью этого заведения были черно-желтые полосатые зонтики, поэтому местные жители называли кафе «Осой».

– Для начала возьмите жареные артишоки. – Фиорелло ненадолго посерьезнел. – Это фирменное блюдо Мендосы, оно поднимает дух куда лучше, чем дюжина папских аудиенций.

За одним из стоявших снаружи столиков Фиорелло ждала женщина. Она была одета во все черное и казалась почти вдвое крупнее художника. У женщины были темные коротко стриженные волосы, черная блуза, черные чулки, черные туфли. Это однообразие нарушали только бледная кожа да еще алый поясок вокруг талии. Женщину звали Лаура Фискетти. Фиорелло, как будто извиняясь, сообщил, что она писала статьи для социалистических газет. Мы обменялись рукопожатием. Пухлая, по-матерински добрая женщина, Лаура постоянно осуждала и критиковала своего крохотного возлюбленного. Когда он заговорил, она отодвинулась в сторону, положив руку на спинку его стула, и улыбнулась нам, как гордая мать испорченного, но умного ребенка. Иногда она наклонялась к Эсме и задавала ей вопросы. Моя Эсме открылась Лауре и изложила ей, на мой взгляд, наиболее приемлемую в Европе версию своей истории: она была сиротой, плененной турками, ее хотели продать сирийскому торговцу, и тут появился я и узнал в ней свою давно пропавшую двоюродную сестру. Может, Лаура и сочла историю фантастической, но была слишком хорошо воспитана, чтобы спорить. Женщина ограничилась расспросами о жизни в Константинополе. Ее отец до войны служил там в консульстве, но сама она никогда не бывала в Турции.