Последняя картина Сары де Вос - читать онлайн книгу. Автор: Доминик Смит cтр.№ 27

Элли смотрит на турецкий ковер и не чувствует ровным счетом ничего.

– Я так не считаю, – говорит она.

Хорнсби тушит сигарету, встает, разглаживает шерстяные брюки.

– Элинор, вы сами знаете, что это непростая профессия для женщины.

Элли ощетинивается при звуке своего полного имени: это покровительственная тактика, к которой на ее памяти прибегали монахини, священники и собственный отец, когда хотел выразить недовольство.

Хорнсби подходит к книжному шкафу и снимает с полки свою тоненькую монографию о Вермеере.

– Когда все мои коллеги-мужчины были одержимы Итальянским Возрождением, я проскользнула с черного хода, занявшись Голландией. Я была для них диковиной, да, наверное, и остаюсь. Вы в том же лагере. Мы плывем против течения – потому что мы женщины и потому что наша наука очень мало знает о голландцах Золотого века. Мне повезло. Я вышла первой и отыскала в снегах Вермеера. А дальше он меня вытащил. – Она перелистывает страницы, ставит книгу на место и с новой энергией поворачивается к Элли. – Помимо того, что мне повезло, я каждое утро прихожу сюда раньше всех, и студентов у меня больше, чем у кого-либо из мужчин. Позвольте вам сказать, что битва за штатное место – кровавая потеха. Колизей. – Хорнсби подходит ближе и опирается на стол. – Вашей карьере не помешает, если вы найдете себе мужа на факультете. Это звучит цинично, но это правда. – Она складывает руки на груди. – Постарайтесь любыми средствами защитить диссертацию и перейти к следующему этапу вашей жизни. Невозможно сделать себе научное имя на малозначительной голландской художнице, от которой сохранилась только одна картина. Оставьте де Вос в примечаниях. Очень вам советую.

Хорнсби протягивает Элли стопку машинописных листов, исчерканных и исписанных.

Элли стоит, прижимая их к груди. Руки у нее дрожат, внутри клокочет желание швырнуть листки на турецкий ковер Хорнсби.

– Не думаю, что могу последовать этому совету. Я убеждена, что Сара де Вос была самой значительной художницей своего времени.

Хорнсби чуть слышно вздыхает.

– Если бы Диккенс написал всего одну книгу, никто из нас не знал бы его фамилии.

Элли отвечает с придыханием:

– А если бы выяснилось, что он написал еще десяток книг анонимно или под псевдонимом? Разве это не стало бы открытием века?

Хорнсби, застегивая блейзер, отвечает:

– Я была права. Вы злитесь. Это некрасиво.

У Элли такое чувство, будто она получила пощечину от викторианской дамы. Она сглатывает, смотрит на свои бумаги и медленно идет к двери.

Где-то над Тихим океаном Марти де Гроот впервые ненадолго оставляет картину без присмотра. Она завернута в шерстяное одеяло, перевязана бечевкой и летит по отдельному билету первого класса как «личная вещь». На все вопросы Марти отвечает, что это его «голландская подружка». Деньги для него давно уже абстракция, циферки в ежемесячном отчете, такие мелкие, что лень читать. Хватает на все. Ему стыдно, что он не помнит жизни без надежного буфера неограниченных средств. Он выбирается в проход и шаркает мимо стойки с австралийскими фруктами, сыром и вином. Это напоминает о Рейчел и ее приемах на террасе пентхауса. Тогдашние гости – его партнеры по фирме – давно умерли или в деменции, а он по-прежнему на ногах, живет один в трехэтажной квартире, каждое утро спускается за бейглами к завтраку и несет их, теплые, прижимая к груди. Когда Марти идет между креслами к туалету, стюард первого класса награждает его покровительственной улыбкой. Так улыбаются имбецилу, который в данную минуту хорошо себя ведет, – страховка против вселенской недоброты. В крохотном туалетном отсеке Марти садится на унитаз. Мочеиспускание для него – вопрос тщательно рассчитанного времени, упорства и Ньютоновой физики. Нила, сальвадорка, которая готовит ему и убирает в квартире, меняет его простыни чаще, чем сознается. Очень любезно с ее стороны не сознаваться. В благодарность Марти платит ей больше оговоренного и покупает ее сыну-подростку дорогие подарки. Она мать-одиночка из Квинса, приходит три раза в неделю, и от нее пахнет лимонным мылом для рук. Марти радуется, когда она в квартире, но радуется и тому, что она уходит. Нила никогда не сетует на ту развалину, в которую превратилось человеческое тело Марти. Она убирается и готовит для этого человеческого тела. Его возраст – восемьдесят три? или уже восемьдесят пять? – еще одна абстракция, неразборчивый мелкий шрифт. Он думает о Ветхом Завете, о людях, созданных из глины и живших по девятьсот лет. Был это Адам или Ной?

Он встает и опускает крышку, чтобы спустить воду. Гиперзвуковой хлопок унитаза заставляет вспомнить довоенные кофемашины в манхэттенских кафе, огромные, итальянские, с хромированными ручками, громкие, как итальянские мотороллеры «веспа». Почти ничто не напоминает ему о смерти – звук унитазного бачка на огромной высоте так уж точно. Это одно из ироничных последствий того, что перешагиваешь на девятый десяток: Марти убежден, что будет жить вечно, только все с меньшим числом нормально функционирующих органов. Приходится напоминать себе, что его время на исходе и пора бы немного посерьезнеть. Он подозревает, что в предсмертном монологе будет говорить о налогах на собственность и о трансцендентном рыбном сэндвиче с домашним майонезом, которые ел когда-то в Фар-Рокуэе. В зеркало Марти старается не смотреть – там отражается какой-то неприятный, нанятый на день характерный актер. Он тщательно оглядывает бежевую рубашку и теплую ветровку, которую не снимал уже двенадцать часов. «Куантэс эйруэй» поддерживает в салоне первого класса такую температуру, будто перебрасывает через Тихий океан партию стейков. Нила говорит, он одевается, как егерь, Марти считает, что скорее как военный журналист или орнитолог-любитель. Жилет с тысячей карманов где-то в ручной клади. Когда количество карманов стало вопросом моральных принципов? Марти хочется, чтобы в этом жилете, застегнутом на все молнии, его и похоронили. Последнее боевое задание.

Когда он вновь устраивается в кресле, стюард в крахмальном фартуке подливает ему красного вина и приносит еще одеяло, потому что старым и немощным чем больше одеял, тем лучше. При этом он что-то тихо говорит, но у Марти сломался слуховой аппарат, и вся австралийская доброжелательность стюарда воспринимается как волны слабого жужжания. Марти кивает, улыбается, кладет руку на завернутую картину. Где, как не на высоте тридцать пять тысяч футов, можно пить в блаженном пренебрежении к часовым поясам и линиям смены дат? Может быть, сейчас над Фиджи четыре утра, но бокал шираза все равно самое то. Возможно, он произносит это вслух и самоуничижительно, потому что стюард ухмыляется ему, прежде чем двинуться дальше по проходу. Свет притушили, за иллюминаторами чернота, на горизонте различается тончайшая трещина рассвета. Темнота на большой высоте и тишина в середине перелета всегда наводят его на мысль об океанских глубинах. Ощущение, будто ты на подводной лодке и ползешь вдоль дна, а не задеваешь край стратосферы. Черный купол испещрен булавочными уколами звезд, но Марти всегда воображает, будто смотрит на поверхность, видит звезды сквозь слой воды или льда.