История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания - читать онлайн книгу. Автор: Иван Шишков cтр.№ 58

Мир идей Платона в отличие от вечно становящегося мира чувственных вещей — это мир истинного бытия. Вслед за элеатами Платон признает истинным то, что тождественно самому себе, а тождественное себе не изменяется, не возникает и не исчезает, неделимо, оно может только быть, быть тождественным себе. Но то, что тождественно самому себе не может служить объектом познания, ибо познание — это всегда есть отнесение познаваемого предмета к субъекту познания. Стало быть, то, что может быть познано, есть всегда другое.

Итак, с одной стороны, без существования нечто самотождественного познание невозможно, с другой — познание всегда есть отнесение к другому. В контексте философии Платона эта антиномия может быть сформулирована так: как тождественное самому себе (вечное, неизменное, неделимое) бытие, именуемое идеей, может быть связано с другим (нетождественным), каковым у Платона выступает мир чувственных вещей? Иными словами, как бытие идеи, которая есть нечто единое, соотносится с чувственным миром как множественным воплощением единой идеи? По сути в этой антиномии ставится проблема соотношения единого и много, которой Платон посвятил диалог «Парменид».

Решая эту фундаментальную для науки проблему, Платон первым из греков воспользовался методом, который сегодня принято называть гипо- тетико-дедуктивным: вначале принимается какое-то допущение, из которого затем выводятся определенные следствия. Не вдаваясь в детали многочисленных гипотез (всего их восемь), выдвинутых великим греческим мыслителем для разрешения антиномии единого и многого, отмечу, что в ходе своих рассуждений он приходит к общему выводу о том, что только единство многого составляет сущность умопостигаемого мира и именно оно и есть то, что может существовать и быть познаваемым. Но это един- н ство многого есть не что иное, как единство предела и беспредельного, ут- I верждавшееся до этого пифагорейцами. Соотнесенность предела с бес- I предельным создает мерное отношение, меру, которая по сути и есть по- !" средник между миром бытия (миром идей) и миром становления (миром S чувственных вещей). Но мера необходимо связана с числом. Именно число является средством постижения чувственного мира. «Воспринявший что- либо единое, — говорит устами Сократа Платон, — тотчас же после этого: должен обращать свой взор не на природу беспредельного, но на какое- ! либо число; так точно и наоборот: кто бывает вынужден прежде обра- : щаться к беспредельному, тот немедленно вслед за этим должен смотреть не на единое, но опять-таки на какие-либо числа, каждое из которых заключает в себе некое множество, дабы в заключение от всего этого прийти к единому» ^[272].

Таким образом, только посредством числа можно получить единственно достоверное знание, т. е. математика как наука о числе является, по Платону, единственно достоверной наукой. Физика же, предметом которой выступает чувственный мир, дает лишь мнимые знания, т. е. мнения.

Хотя Платон и принял пифагорейскую идею о числе как единстве предела и беспредельного, но он придал ему иной онтологический статус. Пифагорейцы, утверждавшие, что мир есть число, фактически не различали числа и вещи. Платон же выносит число в мир идеального, т. е. в сферу того, что постигается лишь мыслью. Потому для него число есть идеальная структура. Тем самым он впервые в античной науке формирует понятие числа, что, по словам современного физика-теоретика В. Гейзенберга, «составляет решающий шаг, выводящий человека из той сферы мира, которая дана ему непосредственно в ощущениях, и погружающий его в сплетение рационально постигаемых структур мышления» ^[273].

Числа как идеальные образования принципиально отличаются у Платона от математических объектов, каковыми у него выступают геометрические фигуры. Это различие обусловлено их природой. Числа, по Платону, «допустимо лишь мыслить», их нельзя воспринять чувственно. В этом смысле они ничем не отличаются от идей. «Оно (искусство счета. — И. ZZ/.), — замечает Платон, — усиленно влечет душу ввысь и заставляет рассуждать о числах самих по себе, ни в коем случае не допуская, чтобы кто-нибудь подменял их имеющими число видимыми и осязаемыми телами» ^{[274] [275]}. И философам для постижения истинного бытия следует заниматься этим искусством «до тех пор, пока они не придут с помощью самого мышления к созерцанию природы чисел». Что касается геометрии, то ее предметом, по Платону, являются «математические вещи», которые «можно видеть не иначе как мысленным взором». А это значит, что в своем стремлении к постижении умопостигаемого мира геометры устремляют свою мысль, «не на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служит» ^[276]. То есть они вынуждены пользоваться предпосылками в форме образных подобий, выраженных в чувственных вещах. Стало быть, для Платона, природа математических объектов двойственна: с одной стороны, они — объекты идеальные, с другой — чувственные, имеющие свои аналоги, подобия в чувственном мире. Понимаемые таким образом математические объекты оказываются промежуточными между умопостигаемым миром и миром чувственных вещей.

Итак, числа как предмет арифметики и геометрические фигуры как объекты геометрии имеют разный онтологический статус: числа — это идеальные сущности, относящиеся к сфере только чистого мышления, геометрические фигуры — промежуточные между идеальным и чувственным мирами сущности. А потому арифметика, предметы которой целиком и полностью принадлежат миру идей как миру истинного бытия, оказывается самой достоверной среди математических наук, геометрии же — «второй» после арифметики математической науки — присуща относительно меньшая степень достоверности. Хотя математика Платона устремлена ввысь, ориентирована на постижение истинного бытия, всё же она как-то причастна и к физической картине мира.

Платона изложена в диалоге «Тимей» в форме красочного космогонического мифа и это неслучайно, ибо о физике как науке о вещах, которые суть всего лишь подобие идей, «лишь воспроизводят первообраз и являют собой лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно» ^[277]. Описание того, что само по себе есть лишь подобие чему-то, будет только правдоподобным. Иными словами, поскольку физика как наука о природе имеет дело с чувственным миром, познание которого может давать лишь мнения, то она, по Платону, не может и не должна претендовать на статус науки. Потому предлагая свою физическую (космологическую) картину мира, Платон должен довольствоваться построением «правдоподобного мифа» о космосе.