"Еврейское слово". Колонки - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Найман cтр.№ 104

На этом основаны миллионы репутаций, для которых носители их не сделали ровным счетом ни вот столько. Ни индивидуумы вроде почтальона, ни сообщества, к которым принадлежит выдуманный мной грузин. Но с мнением, особенно с предубежденным, бороться невозможно. Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые. Так сказал поэт, один из семи великих мудрецов Эллады, на Крите родившийся и всю жизнь проживший. Это вошло в историю как эталон парадокса: дескать, если все критяне лжецы, а ты критянин, так и ты, стало быть, лжешь и слова твои – наговор на земляков. Но в начале новой эры те же самые строчки были процитированы высшим христианским авторитетом и вошли в новое вероучение с личным его примечанием – «свидетельство это справедливо». И когда мы с женой неделю жили на этом острове, с утра до вечера убеждаясь в правдивости, расположенности и трудолюбии местных жителей, в нас шевелилась неуютная мысль, а не думают ли они, что мы об этом приставшем к ним клейму не забываем.

В исключительном положении находятся актеры, в особенности кино. Театральные тоже, у них, хотят они или не хотят, есть индивидуальные амплуа, и кто известен как герой-любовник, тот будь любезен не лезть в простаки, не путать публику. Но в кино актер, удачно сыгравший негодяя, приглашается сыграть в другом фильме другого той же породы, в третьем третьего, и когда он наконец хочет порвать с этим привязавшимся к нему характером и появляется как персонаж положительный, прежние роли не отпускают его. Зрители видят за добряком, за невинной жертвой, за очаровательным гулякой предшествовавших им негодяев. Критики сравнивают новый образ с теми, к которым привыкли, и сравнение как правило в пользу привычных. И даже если новая роль понравится и получит признание, память, которую оставили негодяи, продолжит тонким ядом отравлять впечатление от доброты, жертвенности и очарования.

В молодости я полтора года был слушателем Высших сценарных курсов. Они помещались в старом Доме кино на Воровского (Поварской). Раз, мне помнится, в квартал в нем устраивалось общее собрание актеров Мосфильма. Я обожал приходить в зал, наслаждался их выступлениями. Те, кого я видел только на экране полупризраками-полуплакатами, недосягаемыми, вселенски знаменитыми, воплощались в людей. Точнее, старались вести себя как люди, – но постоянно скатывались в цитаты из каких-то не узнаваемых мной ролей, не столько говорили, сколько подавали реплики. Внешняя обыденность мероприятия доводила происходившее до полной фантасмагории. Наименее интересным было какое-никакое реальное содержание: недовольство предлагаемыми ролями, жалобы на невысокий гонорар, конфликты с режиссерами. Но все это искупалось непроизвольной игрой, забавными гримасами, присловьями, выскакивающими сами по себе. Самым частым было: «И лицо свое я с собой унес». Мол, прочел дрянной сценарий, понял, что играть нечего, разругался – и лицо свое я с собой унес. И показывал, как берет в ладони лицо, снимает с себя как маску и кладет как арбуз под мышку.

Я вспомнил про это, посмотрев новый фильм Тарантино «Джанго освобожденный». У Тарантино ставшие, как описано выше, маской актерские внешность и манера – один из приемов. Если в предыдущем его фильме актер сыграл немца-эсэсовца, выслеживающего евреев, то в этом он играет немца, выслеживающего прячущихся преступников, но при этом борца против рабовладельческой системы Юга и конкретных рабовладельцев. Если в предыдущих лентах черный актер играл у него бунтаря и киллера, то здесь он, напротив, добивается высокого положения полным послушанием и сотрудничеством с хозяевами. Прежние маски используются для усиления эффекта новой роли по приципу контраста. Иными словами, мы смотрим «Джанго», но словно бы на фоне всего творчества этого режиссера.

Кинотеатр я выбрал ближайший к дому, 15 минут пешком, еще детей своих, когда были маленькие, туда водил, главным образом на мультики. Сейчас кресла просторные и к ним приделаны подстаканники для картонок с поп-корном. И билеты не по 20, разумеется, копеек, а по 8 долларов. Претензий к этому не имею, наоборот, кино американское и обстановка соответствующая – как на Таймс Сквер. Но сеанс длинный, кончился в 11 вечера, и вышел я из пышных пейзажей штата Миссисипи не на Бродвей, а на улицу Костюкова, совершенно черную и совершенно безлюдную. Слабые редкие фонари, не освещая дорогу, сгущали мрак и пустоту. Я решил пройти к троллейбусу – правда, крюк, но хоть не эта сплошная ненаселенка. Замаячили впереди две фигуры, я на всякий случай приготовился – дай закурить, дай мобильный сделать короткий звонок. Нет, обошлось, азиаты, но воспитанные. Ближе к остановке стали попадаться кучки юнцов, а хоть бы и наркоманов, не мое дело. 20 минут ожидания троллейбуса… И тут я подумал: а почему бы Тарантине не монтировать к последним кадрам своих кинокартин и такие куски – зритель после сеанса в неуютном районе города? Раз режиссер включает в зрительское впечатление такую реальность как не связанный с сюжетом типаж актера, почему бы не сделать ее еще более грубой, более реальной? Контраст так контраст. Идет человечек, физиономия интеллигентная, на кого-то похож. На кого-то не того. Уж не педофил ли ночной? Не хакер ли? Не разыскивают ли его как организатора беспорядков на Болотной площади из фильма «Анатомия протеста»? Дать бы ему на всякий случай, чтобы глаза не мозолил.

В самом бойком эшелоне власти случилось два-три конфуза, типа коротких замыканий. На личном фронте у государственных мужей и жен все в порядке, но в коллективе возникла легкая неразбериха, как бы ниоткуда. Причем на фоне захвативших страну хищений казны и издержек своих кровных валют на взятки тут, напротив, произошло скорее приумножение богатств и прибавление собственности. Что привело Думу к незапланированным, но от всего сердца аплодисментам. Готовы были чуть ли не вручать похвальные грамоты. Тем, кто приумножил и прибавил. С одновременным их отчислением из почетного думского состава.

Начнем издалека. Ложь, все знают, такая же природная стихия, как огонь и вода, и такой же природный дар, как красота и сила. В то же время это свойство человеческой натуры отталкивающее, общественный поступок отрицательный, метафизическое явление губительное и требующее искоренения. Отец лжи – дьявол, и так далее всё из этого вытекающее. На этом более или менее сходятся все живущие на земле, я бы к этому только прибавил – точнее, отбавил, – свое пустяшное частное мнение. Я не думаю, что ее во что бы то ни стало нужно обличать. Душевное состояние совравшего человека и так не завидное, и, к этому снисходя, можно бы его пощадить и пальцами в него не тыкать. Тем более что через пять минут сам на похожем, неровен час, попадешься. Но это – к слову, не принципиально.

Ложь, как следует из ее содержания, искусна по части выдумок на редкость замысловатых. Прежде всего нацеленных на самооправдание. Я не я и лошадь не моя – это для простаков, примитив. А вот, скажем, такой клубок, как ложь во спасение, разматывается не весь, не сразу, рвется и к концу являет собой сплошные узлы. Ну начать с первой в истории человечества. Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил есть? – Ел, потому что жена дала, а жену, между прочим, получил от Тебя. – Что же это ты сделала? – Змей обольстил… То есть чья вина? Другого. Потому что сказать «моя» – это не только поставить под удар самый акт творения, а и под угрозу зарождение человеческого рода, ни больше ни меньше. Во спасение говорят не «я», а «она», «он»… Дальше – где Авель? – Не знаю, я ему не сторож… Дальше – скажи, что ты мне сестра, а не жена, не то меня убьют… Дальше – возьми двух козлят в стаде, я отцу приготовлю, а руки и шею тебе обложу шкурками.