Весы Лингамены - читать онлайн книгу. Автор: Роман Орлов cтр.№ 43

Н-да, будь здесь Тринальдена — мама Гелугвия, она бы обеспечила сыну изысканное трёхразовое питание и вещи бы по своим полочкам разложила. Но Тринальдена наполняла свою жизнь вовсе не за счёт навязчивой заботы о сыне: она не зацикливалась только на том, чтобы присматривать за великовозрастным дитятей и наводить в доме порядок. Куда больше ей нравилось заниматься почти забытым нынче садоводством: на небольшом участке земли женщина выращивала многие овощи и фрукты, яблоневые и вишнёвые деревья. К слову, Тринальдена очень заинтересовалась, когда узнала, что в Городе Радости собираются жить исключительно своим трудом. И даже такая радикальная мера как отказ от машин желаний не очень пугала её как человека, лишь в малой степени избалованного чудесами прогресса и привыкшего «жить на земле» — так, как жили все её отдалённые предки. То, что основным населением города были религиозные фанаты, тоже не сильно смущало решительную женщину: она была убеждена, что тот, кто в наше время способен прокормить себя ручным трудом, не может являться недостойным или опасным человеком. Ничто, казалось, не могло помешать Тринальдене переехать в появившийся Город Радости, и только сильная привязанность к сыну удерживала её от этого. Кто-то ему без неё еду разнообразную приготовит? Кто настоящей зелени с грядки принесёт? Так Тринальдена, не делавшая, к слову, особых религиозных предпочтений, воздерживалась от переселения в Город Радости, предпочитая хотя бы раз в три дня наведываться к любимому отпрыску и наводить дома порядок. А ведь она могла бы многому научить начинающих садоводов-любителей из Города Радости!

Так, от раза к разу навещаемый мамой, проводил Гелугвий свой одинокий месяц: бессонными ночами он то бродил по дому из угла в угол, то сидел, буравя невидящим взором картину над кроватью. Каждое утро учёный появлялся в ИКИППСе и до вечера работал в зале номер пять — его эксперимент разворачивался и набирал силу. Мы же, едва успевая обмолвиться с Гелугвием парой незначительных фраз, брошенных при встрече в коридоре, до поры до времени вообще не имели ни малейшего представления, чем занят наш коллега. По одному внешнему виду учёного нельзя было судить об успешности задуманного им проекта, и нам оставалось только ждать его завершения. Но вот время пришло, и как-то поутру Гелугвий сам заглянул к нам рабочую комнату. Вид у него был, конечно, взволнованный, но вовсе не обречённый, как непременно представлялось Штольму до этой встречи. Последнему упорно казалось, что если они сообща за 30 лет лишь немного продвинулись к цели, то искать что-то на ниве кармопроцента в одиночку, тем более всего за месяц, — и вовсе имеет совсем мало смысла. Штольму, тем не менее, вскоре предстояло признать, что он слишком погряз в традиционном видении проблемы и незаслуженно отсекал сомнительные с виду варианты…

— Пойдёмте все со мной, — позвал нас Гелугвий и обернулся, показывая рукой назад. — Туда, в зал номер пять.

Штольм, проходя мимо товарища, стоявшего у двери и ждавшего, пока все пройдут, по-доброму усмехнулся и похлопал того по плечу.

— Что ж, веди нас, друг, — сказал он походя, — мы жаждем открытий!

В зале номер пять большую часть места занимали машины — они громоздились одна на одной и уходили под потолок, а центр помещения занимал стол с мониторами и манипуляторами. Все стены были увешаны совершенно диковинными для стороннего наблюдателя чертежами и расчётами. Стрелки, кружки, ромбики, множество математических формул и ветвящихся линий, схематически изображения людей и животных — чего тут только не было!

— Хм, — подал голос Штольм. — С первого взгляда тут, конечно, ничего не понять. Но, помнится мне, ты, Гелугвий, хотел просчитать всю карму. Всю что ни на есть!

— Не говорил я тебе такого! — возмутился Гелугвий. — Я просто хотел…

— Ты часто был не в себе, — мягко ответил Штольм, — не обижайся, прошу.

— Наверное… Но всю, разумеется, вот так просто за месяц не просчитаешь. Однако, удостойте своим вниманием вон те уравнения, — указал нам Гелугвий на листы на стене, испещрённые мелкими надписями. — Вывалив в машины большие объёмы информации, записываемые каждый день, я поначалу хотел доказать существование кармы на малом отрезке — ну, не больше пяти минут.

— Но это же частный случай, а не доказательство? — промолвил я и вопросительно посмотрел на Гелугвия.

— Разумеется. Я всего лишь искал одноранговые цепочки, имеющие лишь прошлую и настоящую точки связи. Наш мир и состоит из множества подобных точек, при интегральном исчислении которых предшествующие им цепочки становятся всё менее значимыми.

— Ты что-то перемудрил, дорогой, — с сомнением заметила Лингамена. — Может, ты хочешь сказать, что и закон кармы — не значимый?

— Вовсе нет! — воскликнул Гелугвий. — Всё и делается для того, чтобы его доказать. Высчитывая эти условные пять минут мира, я обнаружил, что древа Бульштадтского содержат три подмножества взаимозаменяемых элементов, которые в нашем прошлом алгоритме не отсеивала анизотропная решётка Кардано, потому как наша реализация её на двойственных связях, по всей видимости, ещё хромает. А теперь же, используя прецедент значимости, мы имеем возможность находить соседствующие события из кривой Эзнера, пропущенной через гибролот Акта.

— О, друзья, — воодушевлённо произнесла Лингамена, — чувствую я, наш затворник не зря поработал. Эту находку мы можем использовать для усовершенствования моих новых Весов, и это, я думаю, повысит скорость работы наших алгоритмов.

— Поздравляю, — сказал Штольм товарищу. — А я, честно говоря, думал, ты время теряешь зря.

Как бы там ни было, но радость Гелугвия от небольшой удачи была недолгой. Его находка никак не приблизила к нему Наланду, а за прошедший месяц он хорошо уяснил, что жить одними лишь научными разработками он уже не может — без той светлокудрой жительницы внутреннего города ему становилось всё тоскливее. Организм учёного, однако, имел на все треволнения последнего времени свою субъективную точку зрения, и заключалась она единственно в том, что пора уже было ему как следует выспаться! Поэтому после встречи с нами, на которой Гелугвий рассказал нам о результатах своего месячного отшельничества, учёный пришёл и домой и погрузился в такой богатырский, здоровый сон, что проспал весь вечер уходящего и добрую половину дня следующего!

Но эти 14—16 часов оказались для Гелугвия едва ли не более значимыми, чем весь прошедший месяц с его находками на ниве исследований. Учёный отправился в волнительное мистическое путешествие, не отпускавшее его до самого пробуждения. Он долго блуждал петляющими тропинками, разгребая руками клочья сероватого, зыбкого тумана, оскальзывался на глине, в ужасе повисая на одной руке над пропастью, — но скрепя сердце пробирался всё дальше и дальше. Он должен был во что бы то ни стало дойти до конца этой неверной тропы. И упорство вознаградило искателя — постепенно дорожка выровнялась, а погода стала улучшаться. Туман редел и рассеивался в воздухе, проглянула режущая глаза небесная синь, и лучи солнца осветили всё вокруг. Впереди прояснилась абсолютно бездвижная поверхность океана. А сверху волнами лилось тепло, пронизывавшее всё тело. Но то было не солнце. Когда Гелугвий поднял голову, то обомлел: сквозь колышущуюся водную пелену смотрело на него такое родное лицо; столь родное и близкое, что он даже позабыл имя этого хорошо знакомого ему человека. Оно, казалось, было словно частью его самого, поэтому и не могло обладать каким-то отдельным именем. Гелугвий забеспокоился, стал прыгать, пытаясь проникнуть сквозь водную завесу, и, хотя иной раз ему удавалось разбежаться и сигануть довольно высоко, он лишь доставал кончиками пальцев до водной преграды. А лицо, как показалось Гелугвию, опечалилось, и, потеряв улыбку, осунулось, став менее привлекательным. Но это было всё то же родное лицо — лицо Наланды! Как только Гелугвий осознал, кто перед ним, водная пелена спала, и учёный явственно узрел, как в уголке левого глаза Наланды набухает крупная слеза. В этот момент всё вокруг замерло и отдалилось; светилось теперь лишь одно лицо в небе. Гелугвий беззвучно наблюдал, как медленно, миллиметр за миллиметром, скатывается по щеке женщины слеза, и как набухает затем на подбородке капелька и под тяжестью собственного веса покидает его, устремляясь вниз. И светоносное лицо в этот момент начинает быстро растворяться в воздухе, теряя очертания. И вот уже нет ничего кроме несущейся вниз капли и бескрайней водной глади, занимающей уже всю землю от края до края. Ни неба, ни земли под ногами. Гелугвий видел лишь абсолютно недвижимую, как мысль до начала времён, водную поверхность, похожую на застывшее молоко.