Две сестры и Кандинский - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Маканин cтр.№ 21

— Я, Оля, оценил, что ты не гонишь меня… Ты хочешь, чтобы я ушел сам. Чтобы достойно. Чтобы красиво.

Ждет хоть каких-то ее слов.

— Ты даже проводить меня пойдешь, угадал?.. Да и почему бы тебе не бросить последний взгляд на экс-политика, на интеллектуала, который, как вдруг открылось, какой ужас!.. тайком побежал в ГБ… Поторопился осведомить гэбистов о Выставке. О проблемах современных художников.

— Твои бумаги. Нашла их… Соберу чемодан.

— Я пришел сюда с рюкзаком.

— И рюкзак найду.

Артем пытается заглянуть ей в бесслезные глаза. Ольга отворачивается.

— Ольга… Хочу тебе сказать… Я, конечно, виноват, но виновато и…

Это расхожее оправдание. И ничего лучше?.. Какие они скоропортящиеся, эти последние его минуты!

Артем мучительно кривит лицо.

— …В повсеместном нашем стукачестве, Оля, винова…

Ольга опережает его. Протянув руку, женщина касается пальцами его губ — не надо, Артем, слов.

— …виновато само наше…

Ольга вновь руку к его губам — не надо слов. Не надо про виноватое наше время. Пожалуйста.

— Я понял. Я понял… Значит, объяснения не принимаются. Значит, просто уйти… Просто исчезнуть?

Ольга молчит.

— Но, Оля… Я исчезну. Я совсем… Но ты же меня проводишь?

— До такси.

* * *

Ольга укладывает в чемодан кипу бумаг Артема… Заглядывает в ящики… Нашла и сложила две его рубашки.

«Я боялась, что не удержу слезы и уже завтра привыкну… Как привыкают к его харизматическому имени. Я боялась простить. Женщина привыкает (так всегда при счастливой постельной близости). Женщина, ночь за ночью идущая у мужчины на постельном поводу, привыкает к чему угодно. К стукачеству… К воровству… Женщина простит… Я боялась его голоса. В трепете его тембра, в задыхающейся интонации, в самом звуке голоса слышалось что-то, что заставляло меня трепетать в ответ. Я замирала на краю».

Ольга собирает ему чемодан.

«Артем не дал мне мучиться… Он не спросил — поеду ли я с ним в воронежские черноземы. Возможно, я сама должна была заговорить. Об этом… Но я не заговорила. Я просто женщина. Я не декабристка. Я шестидесятница, вышколенная отцом-диссидентом. И даже малый оттенок стукачества был мне омерзителен».

* * *

Артем и Инна.

— Когда уезжаешь?

— Сегодня в ночь.

— Это чтобы тихо? в темноте?.. Чтобы Артема Константу не видели?

— И чтобы я никого не видел.

— Что так сурово?

— Так.

— А деньги на билет наскреб?

— На билет я и просил постыдно. Клянчил у Босса… Ты же слышала… Его люди все-таки выдали мне мое, последнюю зарплату.

— Мне надо, мне обязательно!.. обязательно уезжать, Инна… Сегодня ночью во сне меня травили. Хватали. Ловили… Я два раза бросался с постели на пол. Улюлюкали!.. И все время голоса. Крики: «Попался… Ага! Попался!.. Вот он!»

— Не слабо.

— Во сне травят больше, чем в жизни. В жизни людская злоба виднее, но не больнее. Мне, правда, присылают скотские вырезки из газет. Ну и пусть!.. Я молчу… Я молчу… Зато во сне настоящая травля. Во сне я кричал. Знаешь, что я кричал?

— Скажи.

— Я кричал: я уеду! Я уеду!.. Дайте мне немного тишины и я уеду, сбегу, исчезну!.. Я кричал: теперь вы меня ненавидите. Толпа!.. Население!.. Сволочи!.. Вы же вчера меня так любили!

— Ты когда-то говорил, что толпа — это не население. А население — это еще не народ.

— Чего я только не говорил… Когда политик кончился, его слова дырявы, мертвы, уже не дышат.

— Олька не поедет тебя проводить?

— Вполне ее понимаю — чего церемониться со стукачом!

— Артем.

— Да, Инна.

— Если поезд в ночь, это нескоро.

— Где-нибудь посижу.

— А посиди в нашей кафешке. Ты так добивался, чтобы там всегда было тихо, чтобы газеты и чай.

* * *

Ольга с уже собранным чемоданом. Артем благодарит за сборы:

— Спасибо, Оля.

Инна не станет им мешать — она уходит в соседнюю комнату. Но в дверях останавливается. Стоит там, замерев. Младшая сестра не прочь послушать (а то и подслушать) их прощанье.

Вот и последние, ненужные минуты.

— У меня был рюкзак.

— Он в чемодане. Вместе с рубашками.

— Спасибо, Оля.

— Оля…

Ольга лишь повторяет свой жест — холодноватой ладонью к его губам — к обезболивающему молчанию.

Без слов.

И Ольга поставила, как ставят точку, возле Артема его чемодан.

— Я все-таки хочу. Последнее желание, Оля… Слышишь?.. Я не стану оправдываться, а, напротив, — я стану топить себя в дерьме еще глубже. А знаешь зачем?

И сразу ответ:

— Я хочу, чтобы ты меня вычеркнула. Чтобы не жалела.

Ольга молчит.

— Хочу, чтобы ни на секунду ты не жалела о разрыве. Чтобы не жалела, что твой Артем ушел и исчез.

Артем придвинул свой чемодан к ноге поближе. Уже вполне вокзальным жестом.

— Послушай, дорогая, напоследок… Я ведь еще раз был тогда в ГБ. Посетил их.

Он усмехнулся:

— Твой Артемка еще раз помчался, побежал в ГБ с объяснением… О той же самой, о Выставке художников… Зачем?.. А затем, что какие-то фразы мне в прошлом объяснении не нравились… были не точны… я, клянусь тебе, ха-ха-ха… я исправлял ненадежные фразы. Я подыскивал слово к слову. У меня горели щеки! Муки стукаческого творчества… Мне хотелось уточнить. Нет, не ради себя! Я чувствовал себя гуманистом, как ни смешно сейчас и как ни потешно это звучит. Настоящий человеколюб!.. Мне хотелось, чтобы гэбисты, по-своему тоже каторжные, чтобы в своей сыскной и черной норе они тоже не глохли, не вырождались, а чтобы перестраивались. Чтобы вслушивались в наезжающую на них живую жизнь…

— А ты знаешь ли, Оля, что такое приходить к гэбистам во второй раз?.. Пусть даже человеколюбом?

Затаившаяся в дверях соседней комнаты Инна негромко, но вполне понимающе вскрикивает: — О господи!

Артем еще на чуть придвинул к себе чемодан. Уже к колену.

— Еще минута, Оля… Я пришел к ним. Я сидел, исправлял свой человеколюбивый донос… Исправлял, если вдруг безликая фраза, чиркал авторучкой… приборматывал, пробуя слово к слову на слух… А напротив меня — за столом — человечек. Уже совсем седенький одышливый человечек. Он, смешно сказать, курировал там искусство… в этом отделении ГБ. Кажется, в районном… Я его и в лицо теперь не узнаю… Как все мелкие гэбисты… Седенький. Серенький… Моль… Так вот — минута шла за минутой, а серенький смотрел, как я правлю. И сочувствовал. Да, да, сочувствовал!.. И все приговаривал он к моей затянувшейся, творческой правке текста: хорошо… хорошо… хорошо. А однажды он даже вздохнул: ах, бедность, бедность!.. Вроде как я — начинающий осведомитель. Вроде бы я на пробу пришел, прошусь к ним подработать, Оля… Смешно?