Семь миллионов сапфиров - читать онлайн книгу. Автор: Денис Калдаев cтр.№ 33

Хижина Дориана (того самого обаятельного писателя) была бледно-голубого цвета. Мой взгляд застыл, как парализованный, и долго не мог двинуться с места. Выходит, прошлой ночью Дориан перекрасил ее – следовательно, завтра его дата Х.

Я судорожно сглотнул.

Дул сильный ветер, и по поверхности Великого озера гуляли тревожные волны, вспыхивая белоснежными барашками. По небу скользили огромные кучевые облака, окаймленные рассветным свечением, и пахло старой древесиной сосны. Казалось бы, обычный августовский денек. Но случившееся глубоко поразило меня.

Вдруг я увидел Дориана – он вышел на крыльцо и сладко потянулся. На нем был белый парадный костюм, который немного топорщился по бокам, а утренняя голубоватая тень, отбрасываемая им, почти сливалась цветом с хижиной.

Мне стало не по себе. Я не знал, как повести себя правильно, как подобрать наиболее аккуратные, безобидные слова. Но все оказалось проще.

Дориан заметил меня, невинно улыбнулся и помахал рукой.

– Я закончил роман. Приходите вечером, будет много гостей! – воскликнул он настолько весело, что это никак не вязалось с его датой Х.

Так я впервые столкнулся с истинным проявлением смирения.

– Мы обязательно придем, – мне стоило большого труда сказать эти слова как можно непринужденней.

Я решил преподнести подарок, а потому отправился писать его портрет. И через пару часов с холста на меня смотрел Дориан в очках с тонкой оправой и с пером в руке. Бледное лицо исполнено одухотворенностью, лишь на лбу слегка напряжены морщины раздумий, тайной силы интеллекта: именно так должен выглядеть настоящий писатель.

Иона проснулась, подкралась на цыпочках и обняла меня сзади.

– А вот меня никогда не нарисует! – И надула губки.

Юмористка. В летней кухне все стены были увешаны ее портретами. Я рассмеялся и мазнул ее краской по носу. Иона была в чудесном настроении. Но, подойдя к окну, она вдруг уронила полотенце и прошептала:

– Очень жаль.

– Мы приглашены на вечер, – сказал я.

В этот день мы не ходили купаться, лишь прогулялись до скал. В воздухе витала тихая грусть: мы все осознавали свое соучастие и неизбежность. А ближе к вечеру пришел Оскар с маленьким букетиком незабудок.

– Это для Дориана. И да, я уже пообещал сделать все возможное, чтобы его роман был опубликован. Завтра я поеду по издательствам…

На закате мы постучались в двери голубой хижины. Дориан вел себя сдержанно, ничем не выдавая грядущую трагедию, будто тот день был самым заурядным днем на свете. К нему действительно пришло много друзей – порядка сорока человек, и все они соблюдали строжайшее правило церемонии – никто не говорил ни слова о смерти. Напротив, много шутили, а после ужина – пели. Еще с порога я вручил портрет, который, правда, еще не просох. Дело в том, что масло затвердевает на картинах только спустя неделю, а потому оно еще блестело на солнце сырыми мазками.

Дориан восхитился портретом и сказал, что будет хранить его до конца дней своих. В этой самоиронии чувствовалась болезненность, но все улыбнулись. Пока было светло, он достал свой драгоценный роман, толщиной всего в мизинец, и торжественно поднял над головой. Грянули аплодисменты уважения.

– Надеюсь, вы прочтете нам свой шедевр? – спросил Оскар. Дориан учтиво поклонился, и наступила тишина.

– Я ничего не придумывал, – начал он. – Однажды все случилось на самом деле.

Роман был великолепен и страшен. Эта история про двух братьев-близнецов, Патрика и Ника, попавших после Анализа в разные классы, являла пример глубочайшей несправедливости.

Сразу после рождения у мальчиков взяли кровь, определили группу и резус-фактор, задатки (у Патрика были к математике, у Ника – к музыке) и точный день смерти каждого из них. Внешне малыши ничем не отличались. Здоровые, пухленькие и розовощекие, они с потрясающей ловкостью выпутывались из самых тугих пеленок. Голоса их сливались в унисон; смеялись малыши также одинаково, чересчур звонким, заливистым смехом, а засыпали словно по команде, в одну минуту. Про таких говорят – похожи как две капли воды. Но вот беда: Патрик должен был прожить семьдесят семь лет, а Ник – лишь девятнадцать да три неполных месяца.

Родители замерли в ужасе, когда узнали правду. Отец долго утешал мать, но день сменялся днем, месяц месяцем, и вскоре родители смирились. Ведь, несмотря на трагичную участь одного сына, другой еще мог прожить вполне сносную жизнь! И на Патрика по умолчанию сделали ставку. Как говорится, ва-банк. Его любили чуточку больше, чем Ника, вкладывали в него также чуточку больше, и однажды эта «чуточка» переросла в нечто иное.

Любовь родительская безмерна, но она досталась лишь одному из близнецов. Ника стали воспринимать словно приемного, нелюбимого сына. Хоть родители и корили себя за подобное отношение, но они понимали, что все происходит само собой: даже мимолетный взгляд на малыша Ника вызывал в них нестерпимую боль, и проще было просто не смотреть в его сторону. А вот Патрик катался словно сыр в масле. Эти два мальчика, неразлучные с раннего детства, общались все меньше и меньше. Между ними пролегла трещинка. Они поняли, что они разные.

Бедный Ник узнал обо всем, когда ему было двенадцать, за семь лет до конца. Он сразу вспомнил бесконечные обвинения отца, которые тот высказывал матери, он понял слишком многое и, не попрощавшись ни с кем, убежал из дома. А обвинения были вот в чем: отец постоянно упрекал мать, что та не согласилась отдать Ника в Самшир сразу после рождения. «Мучений было бы меньше», – как-то отметил отец.

Линии жизни Ника и Патрика так никогда и не пересеклись. Будучи уже в серьезном возрасте, Патрик жалел, что однажды бросил своего маленького брата, соблазнившись жизнью господина, оказавшейся лишь сладким обманом. А Ник к своим девятнадцати уже ненавидел весь мир, как ненавидел и свою семью. Он промышлял разбоем, при этом был невероятно жесток с жертвами, вымещая на них всю боль, накопившуюся за долгие годы унижения и равнодушия. Он мастерски орудовал ножом-бабочкой и им же вскрыл себе вены, не оставив после себя даже записки. Так его и нашли, в крошечной каморке, которую он снимал, в ванне, наполненной водой, темной от крови, когда самому Нику было девятнадцать лет и три неполных месяца…

Все слушали затаив дыхание и лишь изредка перешептывались о том, что роман «задевает за живое». Мы поняли одно: роман никогда не будет опубликован на острове. Я увидел, как по щекам Ионы бегут слезы, а это означало, что Дориан написал действительно стоящую вещь. У меня тоже намокли глаза: роман напомнил историю моей семьи. Я вспомнил самонадеянность отца и милое личико Сью. Вспомнил маму. Лакированный гробик. Настолько все было похоже – слишком похоже.

Когда Дориан дочитывал, слова его вызвали не просто комок в горле, а ужасающую волну мурашек. Все сгорбились, уткнули взгляды в пол и замолчали. Потому что в этот вечер, украшенный шутками и доброй атмосферой, словно беспощадный вердикт прозвучали последние слова.