Зеленая мартышка - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Галкина cтр.№ 34

— Я ее спрашивала, — сказала Женя, — зачем подписывала. Ее директор уговорил, сказал: «Мы тебе самоновейшие, легчайшие в управлении протезы сделаем, будешь с двумя руками, тебя тотчас замуж возьмут, вон ты какая хорошенькая». Сколько ей было? то ли девятнадцать, то ли двадцать. Носом хлюпала и приговаривала: «Я, сказал он, замуж выйду…»

— Она-то хоть совершеннолетняя, могла не согласиться. А этих, интернатных малолеток, кто спрашивает? Не у всех опекуны есть, большинство отказные, назначит на операцию — и привет. Особенно опасны назначения на понедельник, после выходных. В полете, так сказать, вдохновения. Мы иногда сложных детей в последний перед понедельником обход прячем, как бы чего не вышло.

— Так вот почему вы с Мировичем и двумя детишками в бойлерной прятались! — воскликнули мы с Орловым дуэтом.

— Главное, — заметил Мирович задумчиво, — дотянуть до какой-нибудь выставки или конференции, лучше зарубежной, но и московская годится: пока он там науку двигает, мы тут без него быстренько прооперируем самых ненадежных, потом не переделаешь, вот всем и хорошо.

— Он тебя, Болотов, за то и не любит, — сказала Женя, — за мелкие интриги.

— Он меня за то не любит, что я — хирург, а он — Главный Канализатор.

Музыка замолкла, местная трансляция вырубилась, голос диктора государственного радио безапелляционно промолвил:

— В Ленинграде восемь градусов тепла, идет дождь.

Солнце по-прежнему заливало окно, волосы Жереховой отливали золотом, врачи в белых халатах щурились в окне.

— Диктор, директор… — сказал Мирович. — Ну, с погодкой вас.

Открытое окно во двор было существенной деталью нашей декорации.

Поликарпов и Орлов, заядлые рыбаки, обсуждавшие проблемы клева, делившиеся соображениями о мормышках, а также самими, ноу-хау, мормышками, в одну из пятниц перед рыбалкой решили поделиться прикормом с наживкою, для чего притащили на работу три банки: черви, мотыль, опарыши. Оставшись в мастерской одни, они начали с дележки опарышей, избрав для этой цели единственный идеально чистый стол Евгении Петровны. Впопыхах банку не на две мелких рассыпали, а на стол перевернули. Опарыши стали расползаться с неожиданной скоростью. Рыболовы пришли в ужас, Женя была аккуратистка невероятная, наживка, расползаясь, норовила спикировать в полуоткрытый ящик, забраться в корешки папок и книг, упасть на пол. Войдя, Жерехова застала запыхавшихся, красных как раки сотрудников со шваброй и тряпками.

— Чем это вы заняты?

— Вот… прибираемся… — отвечал Поликарпов.

— Вы прибирайтесь, пожалуйста, не возле моего, а на своих рабочих местах, у вас там скоро змеи заведутся.

— Мы пойдем покурим, — сказал Орлов.

Они курили у окна во дворе, Евгения читала, тут вошел Лещенко, в задумчивости остановился на пороге. Взгляд его упал на стоящие на его столе незнакомые три банки, он было двинулся к ним не без любопытства, но тут из окна вскочил в комнату Николаша, схватил банки, выскочил в окно, где с хохотом потрусили они с Германом в кусты за лакокраску.

Северьянович с Жереховой переглянулись, он пожал плечами, руками развел, она сказала:

— Как с ума посходили. Что они курят? Что мерзкие изготовители с подозрительными торговцами в поганую их махорку кладут? Белену? Анашу?

Уток и Тимтирим. — Всеобъемлющее слово «трамвай». — «Кумашка яшка». — Отрезанные головы как навязчивая идея. — Почерк, которым была написана сгоревшая рукопись.

Пожалуй, двух героев осенних пришествий дети любили особо; нет, конечно, Арабов и Берберов приводили их в восторг, вызывая взрывы веселья (не вполне понятного), особым светом ожидания елки окрашивались вечера, по которым бродили Шоро и Назарик, к святому Марею присматривались, прислушивались, стихали, он напоминал всем Деда Мороза, хотя вовсе на него не походил. Но ждали всегда именно Тимтирима с Утком.

— В первый раз Тимтирим вошел в окно.

— Он всегда входил в окно.

— Не ври, в первый снег в дверь.

Тимтирим вошел в окно из сада и привел за ручку Утка. «За ручку» не означало, что у Утка руки есть, скорее то были лапы (или ласты), — но способ приведения.

Относительно того, каков был Уток, бытовали различные точки зрения. Иные считали его похожим на утконоса, иные на сурка. Некоторые почитали его за бобрового человечка. «Он немножко тотем», — сказал Князь. Сходились на одном: Уток тепл, толст, значительно больше кота и, ежели ночью завалится под бочок, снимает любую боль, а собственным сном чудный, утешительный сон наводит.

Кого из детей ни спроси, кто такой Уток, отвечали без подробностей:

— Уток — тот, кого привел Тимтирим.

И все сошлись на том, что Уток знает только одно слово, то есть может произносить единственное слово, которым способен сказать всё. Но спорили какое. Спорили вслух, препирались, шептались; наконец сказано было Мировичу слово заветное.

— Говори ты.

— Нет, ты.

— Пускай Князь скажет!

— Пусть Хасан говорит, — сказал Князь.

К удивлению Мировича, Хасан проговорил невероятно внятно, с непостижимо четкой дикцией:

— Трам-вай!

Тут все захохотали, и сам Хасан хохотал так, что стал икать.

Мы задержались на работе, быстро стемнело, по ясному многозвездному небу болиды чиркали, как в августе, над осенними кронами деревьев. Мирович курил с Орловым у окна, рассказывал про дикцию Хасана.

— А правда что волшебный транспорт, — сказал Орлов, — вагончики, почти поезд, теперь вагончики закругленные, но я люблю старого дизайна трамвайчики граненые.

— Я помню, как трамвай по Невскому ходил, — сказала я.

Они воззрились на меня; разница в возрасте у нас была, они помладше лет на пять; впрочем, Мирович, кажется, был приезжий, учиться в Ленинград приехал в конце шестидесятых.

— Трамвай на Невском?

— Я была маленькая, года четыре или пять, послевоенный Невский, мы гуляем с моей француженкой…

— Гувернанткой? — спросил Болотов с интересом.

— Ну… она учила меня французскому… с четырех лет… мы гуляли, я ходила к ней домой… что-то вроде няни, но не совсем; да она была мне как родная!

— И в Летний сад гулять водила? — спросила Жерехова с улыбкой.

— И в Летний, и в Михайловский, и в Павловск ездили, и в Новодевичий монастырь… Так вот, мы гуляем по Невскому, недалеко от дома, между Маяковского (она называла ее Надеждинской) и Литейным, трамвай едет, брякает, звенит, и вдруг крики, трамвай тормозит, встает, толпа бежит, моя madame Marguerite не дает мне смотреть туда, но я вижу, знаю, воображение мое рисует мне: катится отрезанная голова! Мы поворачиваем назад, на Маяковского, в витрине пивной стоит — с прошлого, девятнадцатого века? — медведь, чучело натурального небольшого мишки; медведь медленно подымает лапу со стаканом и ноншалантно пьет, но в стакане не пиво, томатный сок, похожий на кровь, тут я начинаю плакать и успокаиваюсь только у лифта в парадной своего дома один, состоящего из двух домов, углового и второго от угла. Мы поднимаемся на лифте, я зажмуриваю глаза, голова опять катится по мостовой…