Зеленая мартышка - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Галкина cтр.№ 17

У одного из самых низкорослых, из самых младших, Омара Гаджи-оглы Ибрагимова, было прозвище Торговец Луной.

Потому что он и вправду торговал Луной. Он продавал ее по частям, чаще за деньги, хотя некоторым доставались их порции Луны за мороженое, за позеленевшую монетку с двуглавым орлом, за большую гильзу.

Мысль торговать спутником Земли пришла ему в тот день, когда Бульда, стащив несколько папиросок и спрятав их под потолком дощатой уличной уборной, пробралась туда со спичками, чтобы попробовать, что такое курево; а проследившие за ней ранее мальчишки успели ей в припрятанные папиросы напихать анаши.

Когда Бульда была маленькая, мать, уходя на работу, заматывала ей платком рот, потому что у нее была плохая привычка кусаться, как у бульдога из соседнего квартала; платок завязывался узлом на затылке. С завязанным ртом девочка походила на аборигенку неведомой религии незнамо каких островов.

Бульду все любили, никто не желал ей вреда, к тому же мальчишкам не хотелось, чтобы она пристрастилась к курению, то была шутка с моралистической подкладкой. Все ждали от охмуренной анашой девчонки нелепого поведения, ужимок, галлюцинаций, чтобы, обсмеяв курильщицу, раз и навсегда закрыть сюжет, — однако результат был неожиданный. С четверть часа Бульду в деревянной уборной рвало, выворачивало наизнанку, потом она вышла бледная, зеленая дурная бледность, ее качало, она шла по стенке, за сараем легла в траву, закрыв глаза, точно умирающая. Ей брызгали в лицо водою, отпаивали, обмахивали стащенным у кого-то из старших сестер веером. Мальчишки извинились перед ней, она их простила.

В напряжении чувств после этой дворовой драмы Омар Ибрагимов стал, чтобы успокоиться, перебирать бумаги маленькой домашней библиотеки и нашел большую страницу с изображением Луны, вырванную то ли из «Нивы», то ли из «Огонька», то ли из канувшего в Лету астрономического атласа.

Он вглядывался в лицо Луны, круглое, как лицо Бульды, некий мозговой штурм произошел в его головушке: Луна показалась ему заповедным наделом, открытым им лично, он застолбил ее, точно собственность, потом решил продать ее по частям. Для этой цели стащил он из тумбочки матери ножницы, а с антресолей — старый детский портфель сестры, вышел в вечереющий двор — и торговля началась.

В отличие от взрослого человека по имени Деннис Хоуп, приступившего к торговле Луной в 1980 году, открывшего лунные посольства и консульства распродаж по всему миру и продававшего знаменитым, известным, состоятельным и гламурным по одному акру лунной поверхности, Омар отрезал разные кусочки Луны немереного размера (а потом отрывал, когда мать ножницы отобрала). Участки были велики и анонимны. Ни один владелец не знал, принадлежит ли ему море Дождей, озеро Сновидений, океан Бурь или залив Радуги, есть ли на его лунных угодьях болото Эпидемий, Рифейские горы, горы Небесного Кавказа, кратеры Тарунций, Ахиллес, Билли или Гримальди.

— Ты как клочок Луны, — сказал потом Мамед возлюбленной, чем привел ее в восторг.

С течением лет все растеряли лунные векселя, заповедные клочки бумаги, утеряв с ними пропуск в бакинский двор своей памяти, куда стремились из комнат вечерами, лунной пемзой стирая фиолетовые чернила со школьных пальцев.

Мальчишки играли в ножички, рисуя на земле под деревьями неровный символический круг, разыгрывая, кому какой достанется участок.

То были незапамятные, крепко забытые времена, когда Селеной владели не астрономы, не космонавты, не великие державы, не богатые избалованные взрослые, а дети. К одному из полнолуний лунный диск был распродан. Затемно все, крадучись, вышли во двор, сели в траву, смотрели вверх на владения свои, немые волчата. В ту ночь Луна была большой, как никогда, и смотрела на них в ответ.

Все были тут: Ваагн, Вагиф, Забирохины Ваня с Лизочком (почему-то боявшейся до слез двадцати шести бакинских комиссаров с исторического живописного полотна с крапплаковой кровью, особенно Фиолетова), Бульда и ее сестры с цветочными именами (их отец был азербайджанцем с армянским именем, а мать — армянкой, и сами они вышли замуж за армян, а в дни карабахской резни прятали их соседи-азербайджанцы, переправившие их семьи в Россию), Мовсес-Танкер, на чьей рубахе смутно маячили тени решеток тюремного будущего, драчливый Рашид с тихим Мамедом, Гусейн Джуварлы и персиянка Амине, носившая имя матери пророка, названная так потому, что родилась в среду, со своей малолетней подружкой, курдской девочкой Фатьмой Джабар Шаро Хасан, во дворе ее звали Фатьма Нэнэ за ее привычку чуть что звать бабушку: «Нэнэ, нэнэ!» — причем бабушка незамедлительно появлялась на верхней галерее и сверху разбиралась с малюткой внучкой да и со всем детским народцем.

В один из мифов прилетал орлик и клевал соколику печень.

Коммунальные сны подобны коммунально-криминальному чтиву. Никто, кроме наших соотечественников, их не видит. Они непереводимы, хотя их эсперанто не отличается великой сложностью или замысловатым набором архетипов. Дверь не закрывается, она в дырах, через нее не то что слышно, а видно в трех местах, квартира разомкнута, лишена одной стены, точно сцена, она угрожающий проходной двор, на лестнице, перепутанной, как в фантазмах Эшера, с трудом отыскивается марш, ведущий наверх или вниз (часто посередине утерявший несколько ступеней), лифт то застревает, то падает, то не открывается, то не закрывается, свет гаснет, транспорт не едет или едет не туда (автобус из наших коммунальных снов однажды чудом заехал в роман Бориса Виана «Осень в Париже»), из района в район не выбраться, домой не вернуться, пока доберешься до вокзала, твой поезд уйдет, вместо своих ты находишь у себя чужие подметные документы, телефон соединяет с незнакомыми подменными абонентами, да и телефонная книжка у тебя не своя, что мобильная, что обычная, собеседники неведомы, как неведомы и преследователи, коих воз и маленькая тележка.

Никто данных сновидений истолковать не может: ни гадалка, ни психоаналитик, зарубежные специалисты ни с чем их не соотносят, а местным самим такое снится постоянно, лицом к лицу лица не увидать. Чем-то они напоминают старинные хрестоматийные архитектурно-графические фантазии школы Пиранезе «Развалины и тюрьмы».

А ведь этот человечек, идущий вперед с головой, повернутой назад, — символ связи времен. Вот он здесь и сейчас, готовый через четверть часа встретить новый поворот судьбы, обернувшийся на зов слов, донесшихся из дальних дней Симеоновской летописи: «В лето 6775 ничего несть… Бысть тишина».

Жизнь так сложилась, что долгое время было мне не до телевидения: проскочив целый период с его углýбить, нáчать, усугýбить, осýжденный и прочими, включая северные порты, я вынырнула из безэкранного бытия на фразе ведущего (или корреспондента, берущего интервью?):