Капиталистическое отчуждение труда и кризис современной цивилизации - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Бахитов cтр.№ 57

При этом А. А. Зиновьев не отрицал достоинств коммунистического общества: наличия гарантированного оплачиваемого отпуска и пенсий по старости и по инвалидности; возможности получать путевки в санатории или дома отдыха, в том числе со скидкой или бесплатно; бесплатную медицинскую помощь по месту жительства или работы; бесплатное образование и профессиональное обучение; формальную простоту жизни [42, 109–111]. Важной чертой зрелого коммунизма стало также право на труд [42, 107]. Наконец, А. А. Зиновьев указывал и на такие важные черты коммунального общества, как наличие взаимопомощи, взаимовыручки, обмена опытом, нежелательность не только выделяющихся, но и отстающих [42, 133].

Позднее, наблюдая разрушение коммунистического общества и его последствия, А. А. Зиновьев серьезно изменил свое отношение к коммунизму. В работе «Русская трагедия» (2003 год) он пишет о советском человеке: «Если ты обладал какими-то полезными для общества способностями, хорошо учился и добросовестно работал, ты большую карьеру не сделал бы, но на достаточно высокий уровень поднялся бы без всяких карьеристских усилий. Основа советского общества позволяла многим миллионам людей жить достойно» [45, 9]. Сами принципы организации общества не выглядят для него теперь столь аморально: «…решающую роль играли личные способности, образование, деловые качества, поведение в коллективе. Играли роль, конечно, и другие, некоммунистические факторы: семейное положение, знакомства, карьеризм, стяжательство, коррупция и даже этническая принадлежность. Но они официально порицались и скрывались» [45, 61].

Можно сказать, что в результате антикоммунистического переворота положительные качества коммунального общества исчезли или резко ослабли, а отрицательные – резко усилились, будучи подкреплены официально насаждаемой идеологией и западным влиянием. А. А. Зиновьев пишет: «Доминирующую роль захватили западнистские принципы: принадлежность к слою и к группе, собственность, связи, предприимчивость на грани преступности и даже преступность и т. д. Люди почувствовали, что происходит социальное расслоение (имущественное прежде всего), причем на все будущее, и ринулись хватать кто сколько может» [45, 61]. Это, кстати, ставит под сомнение прямую связь между разгулом коммунальности и коммунистической системой. Косвенно отсутствие здесь прямой связи признал, прожив долгие годы в ФРГ, и А. А. Зиновьев, который в работе «Запад. Феномен западнизма» (1995 год) писал, например: «По исследованиям социологов и психологов, более миллиона наемных работников в Германии является жертвами систематического психологического террора со стороны коллег. Многие исследователи условий труда считают центральной проблемой 90-х годов преследование группой сотрудников своих “слабых” коллег. Рабочее место для огромного числа людей превращается в ад. Интриги, оскорбления, шантаж, угрозы, принуждение к сексу и т. п. являются обычными явлениями» [43, 71–72]. К концу жизни А. А. Зиновьев пишет работу «Идеология партии будущего», где формулирует задачу создания в России новой идеологии оппозиции. Цель этой оппозиции – «…положить начало борьбе человечества за социальный идеал, альтернативный западнизму» [44, 237].

По мнению Г. Кара-Мурзы, советская (коммунистическая) система выросла в СССР из крестьянской общины в процессе массовой индустриализации: «Вытесненные при этом из села крестьяне не “атомизировались” и не стали пролетариями. Они организованно были отправлены на учебу и на стройки промышленности, после чего стали рабочими, техниками и инженерами. Жили они в общежитиях, бараках и коммунальных квартирах, а потом – в рабочих кварталах, построенных предприятиями. Это был процесс переноса общины из села на промышленное предприятие» [60, 101]. Происхождение наложило свой отпечаток и на практику, и на мировоззрение советского общества: «Отсюда исходили представления о том, что необходимо человеку, что желательно, а что – лишнее, суета сует. В ходе революции и разрухи этот проект стал суровым и зауженным. Носители “ненужных” потребностей были перебиты, уехали за рубеж или перевоспитались самой реальностью» [60, 211]. Важнейшей необходимой потребностью оказалось, по мнению Г. Кара-Мурзы, общее для марксизма и общинного мироощущения право на труд: «Понятно, что равное право на доступ к работе возникло при советском строе вследствие обобществления средств производства. Религиозный запрет на безработицу обрел социальную и правовую базу. Будучи частичным собственником всей суммы средств производства, человек имел право на использование какой-то части средств производства, имел право на рабочее место» [60, 272]. Значимость этого права для преодоления отчуждения становится особенно наглядна при рассмотрении положения безработного (даже получающего пособие) при капитализме: «…утрата работы является для человека ударом, тяжесть которого совершенно не выражается в экономических измерениях – так же, как ограбление и изнасилование не измеряется стоимостью утраченных часов и сережек. Превратившись в безработного, человек испытывает религиозный страх – будь он хоть трижды атеист» [60, 706].

Еще одним важным идеологическо-мировоззренческим отличием советского общества от западного стало новое отношение к бедности. Западный капитализм, как отмечает Г. Кара-Мурза, исходит из того, что бедность является обязательным элементом и важным фактором консолидации гражданского общества [60, 681]. Советское отношение к бедности было принципиально иным: «И философские основания советского строя, и лежащая в их основе антропология, несущая на себе отпечаток крестьянского общинного коммунизма, исходили из того, что бедность – зло. Бедность в советской культуре рассматривалась как пережиток прошлого, как следствие недостаточного развития хозяйства или социальных аномалий. Каждый советский гражданин как член большой страны-общины и государства-семьи имеет право на получение такого количества материальных благ, чтобы вести благополучную жизнь – в достатке. Таков был официально декларированный принцип и таков был важный стереотип общественного сознания» [60, 679].

Конечно, в переживающей крайне быструю индустриализацию советской системе возникало множество проблем, в том числе и в сфере организации труда. Крестьянская цикличность труда в новых индустриальных условиях превращалась в штурмовщину и недооценку техники безопасности, но в целом усиление надежности социального положения работников способствовало преодолению отчуждения и формированию нового отношения к значимости собственной квалификации: «Вопреки тому, во что поверили наши социал-дарвинисты, именно “уверенность в завтрашнем дне”, вместо западного “страха за завтрашний день”, позволила в СССР очень быстро сформировать спокойного работника, способного выполнять сложную работу» [60, 711]. При этом, безусловно, система была далека от совершенства: «В обеспечении права на труд было, конечно, много дефектов, идеал “от каждого – по способностям” был далеко еще не достигнут, реальный уровень промышленного развития не позволял привести качество рабочих мест в соответствии с притязаниями образованной молодежи» [60, 703–704].

Однако в период зрелого социализма многое делалось для внедрения элементов творчества во все звенья производства: «В советской системе рабочие сообщали о своих наблюдениях инженеру или в БРИЗ (бюро рационализации и изобретательства), те – работникам отраслевого НИИ, посещающим завод. Через них импульс шел в НИИ АН СССР, оттуда приезжали посмотреть – и по той же ткани человеческих и организационных отношений шел обратный поток инновации» [64, 200]. В более ранний «сталинский» период модернизации немалую роль играло полурелигиозное подвижничество, основанное на вере в светлое будущее, что имело как положительные, так и отрицательные последствия: «По данным психофизиологии труда, произведенная в СССР в 30-е годы работа теоретически не могла быть сделана при достигнутом тогда уровне питания. Но была сделана – потому что массы людей были “немножко Стахановыми”. Строительство и работа стали подвижничеством. Частые неудачи, поломки и аварии, вызванные неумелостью, воспринимались как результат действия тайных враждебных сил. Это толкало к поиску врага (“ведьм”)» [59, 515].