Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади - читать онлайн книгу. Автор: Дина Рубина cтр.№ 44

– Ма-а-ама… – позвал шёпотом в тишине комнаты. – Ма-а-ам!

Не в силах заснуть, часа два разбирал барахло в кладовке, в холодной прихожей, надеясь найти ещё какие-то бумаги, следы, незнакомые вещи в пошарпанной шкатулке, – что-нибудь, что могло содержать подробности маминого происхождения, её семьи… Да он и сам не знал, что ищет. Зато обнаружил множество разных предметов, в которых память мгновенно воскресила его детство, и даже то время, родительское и Светланино, которое уже пребывало только в вещах: детскую серебряную ложку с эмалированным коричневым медведем на витой рукоятке; сахарницу с надбитой ручкой и бархатно-бордовой розой на боку – понятно, что мама не могла с ней расстаться: она обожала насыщенные цвета. Половник с вылезающим на потёртостях сквозь тонкий слой по-серебрения жёлтым металлом (вспомнилось: мама называла это «фраже»); железную коробочку с иголками для патефона, множество аптечных пузырьков тёмного стекла с рецептом, прикреплённым резинкой… В глубине широкой полки ещё батиной рукой была выстроена пирамида из кусков старого хозяйственного мыла, бог знает сколько лет невостребованного.

Ещё обнаружилась цветастая тряпичная «баба на чайник», с торчащими ушками платка надо лбом, в очках и с вязаньем, – в детстве это казалось очень остроумным. Она стояла на большой круглой коробке, той самой, французской, музейной, обтянутой бычьей кожей, оставленной ему в наследство Верой Самойловной.

Зачем-то он вытащил её из-под чайной бабы, снял с полки, смахнул ладонью пыль, расстегнул потрескавшиеся кожаные ремешки, и откинул крышку.

Вот тоже – морока… Куда всё это девать? И что значила эта коробка для старухи? Что-то надо с этим делать, подумал он, – в музей отнести? Мама советовала. Вот и надо отнести.

Не вынимая хрупких частей валторны, флейты, рожка… он молча сидел над коробкой, вспоминая тот вечер после похорон Веры Самойловны, когда, протирая тряпочкой детали старинных инструментов, он, не скрываясь, плакал… Он мог плакать! И мама, умница, нос не казала в его берлогу. Мама всегда была поразительно чутка, подумал он. А сейчас понятно, почему она всюду отпускала его одного, даже в раннем детстве: на собственной шкуре знала, что и в пять лет можно быть взрослым человеком.

Вдруг его ладонь, бесцельно блуждавшая по малиновому плюшу откинутой крышки, наткнулась на какое-то уплотнение. Он снова провёл рукой, нащупывая очертания плоского прямоугольного предмета внутри обшивки. Что ещё за новости – в коробке, которую он с детства знал как свои пять пальцев! Он вскочил, принёс из своей комнаты настольную «буржуйскую» лампу, ту самую, с абажуром зелёного стекла, привезённую из батиного кабинета на Сортировочной, и при двойном свете принялся за внимательный осмотр. Вот оно! Там действительно что-то есть, внутри! Просто ловко уложено, практически неощутимо для прощупывания. Вдоль шёлкового чёрного шнура обивки проходит еле заметный, явно вручную сделанный шов. Немудрено, что раньше никто его не заметил: очень тонкий, прямо-таки виртуозный шов. Вновь он вскочил как подорванный, сбегал к маминому трюмо в спальне, выудил из косметички миниатюрные ножницы, принялся осторожно поддевать нитки и распарывать этот давний-давний шов, скрывающий…

Распоров небольшой отрезок, просунул внутрь руку, нащупал пачку листов… продолжил распарывать дальше. Наконец вытащил всё наружу, осмотрел, листая. Вот те на! Кто бы мог подумать: запоздалая находка… Это была та самая, отпечатанная на пишущей машинке, злосчастная диссертация Веры Самойловны Бадаат – о чём и титульный лист уведомлял каждого, кто брал в руки сей сброшюрованный труд. Та диссертация, о которой свистящим шёпотом когда-то поведала ему Вера Самойловна.

Он приотогнул одну из страниц: «…дивизия новая Неверовского так храбро дралась, что и не слыхано. Но подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию…» Выдержка была длинная, вся в таком роде, – из письма Багратиона графу Ростопчину, генерал-губернатору Москвы. Хм… Стах пролистнул несколько страниц. А вот ещё, из письма того же графа Ростопчина – уже Михаилу Воронцову: «…Единственное, о чём я сожалею из прошлых событий, – это стечение обстоятельств, сделавшее главнокомандующим этого мерзавца Кутузова, который тем самым через фальшивые ворота вошёл в храм бессмертия».

Ого! Ну, если в данной революционной диссертации были только две эти, не канонические, не советские цитаты, то и они вполне тянули на двадцать лет старухиных лагерей… Жаль, что старуха явно не знала об этом тайнике – интересно, кто его устроил, кто спасал эту взрывоопасную диссертацию – не легендарная ли кузина Бетти, богиня пищеблока номер два? Не она ли засадила за плюшевую обивку страниц сто, плюс ещё какие-то жёлтые листы, с мелким от руки бегучим истёртым почерком, с ятями и прочим непроходимым лесом, абсолютно сейчас не желаемым и не читаемым… Бог с ним, это старьё занимало не так уж много места на полке в холодной прихожей; вот пусть и лежит, пока железнодорожное начальство не велит освободить дом. А там посмотрим.

У него просто рука не поднималась выкинуть эти старые пожелтелые бумаги: кушать не просит, говорила его южская баба Валя… счастливо избежавшая сегодня разборки с любимым внуком.

Баба Валя, укравшая у него его настоящую мать.

«Господи, что ты городишь?! Какая тебе разница, как её звали – женщину, которая тебя родила, которая выплетала на твоей детской спине считалочку «рельсы-шпалы», которая учила тебя на кухне «грамотно» танцевать твист, вкручивая в пол пятки, отклячивая попу и шуруя локтями, как поршнями?!»

А ночь, невероятной протяженности морозная ночь, всё длилась. Судя по мягкому шороху за окнами, с которым валились на землю снежные пласты с деревьев, снег зарядил надолго… Утром Стах должен снять с поезда сестру Светлану, и тогда уже не посидишь в чуткой тишине, перебирая памятливыми пальцами любимые с детства предметы. Закрутится похоронная тягота, оформление бумаг, поиски транспорта, гроб, венки и прочее, прочее, – тошнотворное… Мама всё это ненавидела. Главное, надо пережить все эти поминальные речи, приметы-обряды и соседские слёзы.

(Поселковое кладбище находилось недалеко от станции, за ткацкой фабрикой. Поминки можно было устроить и в станционной столовой. Вот так, мама. Не Новодевичье уж, прости; даже не Востряковское. Где жизнь прожила… Где прожила ты не свою жизнь под не своим именем, там и будешь лежать, – неподалёку от дому… На краю елового леса.)

Меж тем освещённые комнаты дома были такими уютными, такими привычно-родными, привычно – мамиными… Он не стал занавешивать зеркал, знал, что мама терпеть не может этого слепого обряда, и сейчас её трюмо с овальным зеркалом трогало его до слёз: на ребристой раме рядком, как птички на ветке, сидели три её любимые заколки: черепаховая, подарок бати; резная-деревянная с синими стёклышками (привёз из туристической поездки в Прагу мамин младший брат); и серебряная, длиннозубая, что так победно, на испанский манер сидела в её густых волосах, в последние годы перекликаясь с яркой сединой.

Здесь всё было насыщено маминым запахом, лёгкой ландышевой отдушкой ее любимых простеньких духов. И – классика подсознания! – чудилось, что мама отлучилась на репетицию в Народный театр фабрики Паркоммуны (она годами играла там «характерные» роли в пьесах Островского и Горького) и сейчас вернётся, откроет ключом входную дверь или постучит. Зная, что Сташек засел за уроки или валяется-читает, она оставляла тяжёлую связку ключей дома и тогда, вернувшись, отбивала костяшками пальцев такой виртуозный степ, что сын порой даже медлил в прихожей, не торопился открывать, с улыбкой слушая: чем она завершит дробный пассаж.