– Простите, советник, – брезгливо произнес человек с пластырем. – Я все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас – это маразм. Последние судороги. Эйфория.
Я встал и приблизился к их столику.
– Разрешите? – спросил я.
Они удивленно воззрились на меня. Я сел.
– Простите меня, пожалуйста, – сказал я. – Я, собственно, турист и здесь у вас недавно, а вы, по-моему, местные и даже имеете какое-то отношение к городскому управлению… Вот я и решился побеспокоить вас. Я все слышу вокруг: меценаты, меценаты… А что это такое, никто толком не знает…
Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились – он тоже узнал меня.
– Меценаты? – сказал румяный советник приветливо. – Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне просто трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают…
– Ай-яй-яй-яй! – сказал я, не сводя глаз с пластыря. – А ведь таких надо вешать за ноги.
– Мы их преследуем! – воскликнул румяный советник. – Мы их преследуем по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они, собственно, не нарушают никаких писаных законов, но коль скоро речь заходит о меценатах…
– Вы уже кончили, советник? – осведомился человек с пластырем. Меня он игнорировал.
Румяный спохватился.
– Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, – сказал он, обращаясь ко мне, – у нас заседание в муниципалитете…
– Бармен! – металлическим голосом позвал человек с пластырем. – Вызовите такси, прошу вас.
– Вы давно в городе? – спросил румяный.
– Второй день, – ответил я.
– И вам… нравится?
– Красивый город.
– М-да, – промямлил румяный.
Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и вытащил сигару.
– Болит? – спросил я сочувственно.
– Что именно? – надменно сказал он.
– Скула, – сказал я. – И еще должна болеть печень.
– У меня никогда ничего не болит, – ответил он, блеснув моноклем.
– Разве вы знакомы? – удивился румяный.
– Немножко, – сказал я. – Мы поспорили об искусстве.
Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же встал.
– Пойдемте, советник, – сказал он.
Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я проводил их глазами и направился к стойке.
– Бренди? – спросил бармен.
– Именно, – сказал я. Меня трясло от злости. – Кто эти люди, с которыми я сейчас говорил?
– Плешивый – это советник муниципалитета, культурой занимается. А тот, что с моноклем, – это городской казначей.
– Казначей, – сказал я. – Сволочь он, а не казначей.
– Да ну? – сказал бармен с интересом.
– Вот вам и ну. Буба пришел?
– Нет еще. А казначей, он что?
– Сволочь он, – сказал я. – Ворюга.
Бармен подумал.
– Очень даже может быть, – сказал он. – Вообще-то он барон. Бывший, конечно. Повадки у него и верно сволочные. Жалко, я голосовать не ходил, а то бы против него голосовал… А что он вам сделал?
– Он вам сделал, – сказал я. – А я ему сделал. И еще кое-что сделаю. Вот такое положение.
Бармен, ничего не поняв, кивнул и сказал:
– Повторим?
– Давайте, – сказал я.
Он налил мне бренди и сообщил:
– А вот и Буба пришел.
Я оглянулся и чуть не выронил стакан. Я узнал Бубу.
Глава десятая
Он стоял у дверей и озирался с таким видом, будто пытался вспомнить, куда он пришел и для чего пришел. Он был очень не похож на себя, но я его все-таки узнал сразу, потому что мы четыре года просидели рядом в аудиториях Школы, и потом было еще несколько лет, когда мы встречались чуть ли не ежедневно.
– Слушайте, – сказал я бармену. – Его зовут Буба?
– Умгум, – сказал бармен.
– Что же это – кличка?
– Откуда мне знать? Буба и Буба. Его все так зовут.
– Пек! – крикнул я.
Все посмотрели на меня. И он тоже медленно повернул голову и поискал глазами, кто зовет. Но на меня он не обратил внимания. Словно вспомнив что-то, он вдруг судорожными движениями принялся отряхивать воду с плаща, а потом, шаркая каблуками, подковылял к стойке и с трудом взобрался на табурет рядом со мной.
– Как обычно, – сказал он бармену. Голос у него был глухой и сдавленный, словно его держали за горло.
– Вас тут дожидаются, – сказал бармен, ставя перед ним стакан спирта и глубокую тарелку, наполненную сахарным песком.
Он медленно повернул голову, посмотрел на меня и спросил:
– Ну? Чего надо?
Веки у него были воспалены и полуопущены, в уголках глаз скопилась слизь. И дышал он через рот, как будто страдал аденоидами.
– Пек Зенай, – тихо произнес я, – курсант Пек Зенай, вернитесь, пожалуйста, с Земли на небо.
Он все так же слепо смотрел на меня. Потом облизнул губы и сказал:
– Сокурсник, что ли?
Мне стало жутко. Он отвернулся, взял стакан, выцедил спирт и, давясь от отвращения, стал есть сахарный песок большой столовой ложкой. Бармен налил ему второй стакан.
– Пек, – сказал я, – ты что же, дружище, не помнишь меня?
Он снова оглядел меня.
– Да нет… Наверное, видел где-то…
– Видел где-то! – сказал я с отчаянием. – Я – Иван Жилин, неужели ты меня совсем забыл?
Его рука со стаканом едва заметно дрогнула, и этим все кончилось.
– Нет, приятель, – сказал он. – Прошу извинить, конечно, но я вас не помню.
– И «Тахмасиб» не помнишь? И Айову Смита не помнишь?
– Изжога меня сегодня изводит, – сообщил он бармену. – Дайте-ка мне содовой, Кон.
Бармен, с любопытством нас слушавший, налил содовой.
– Дрянной сегодня день, – сказал Буба. – Два автомата отказали, представляете, Кон?
Бармен покачал головой и вздохнул.