Жизнь А. Г. - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Ставецкий cтр.№ 26

Только сейчас Авельянеда видел, до какой мерзости может дойти homo sapiens. Он больше не чувствовал себя посаженным в клетку зверем, скорее — зрителем в зоопарке, отгороженным сталью от тысяч разнузданных обезьян. Здесь, на ажурных испанских plazas, совершалась дарвиновская эволюция, только совершалась вспять, от sapiens’а к erectus’у и даже еще дальше, вглубь веков, откуда глядело на него что–то совсем уж темное, неприглядное. Это был целый паноптикум оскалов и гримас, кунсткамера атавизмов — рай для антрополога, который здесь, за решеткой, наверняка пересмотрел бы свое представление о человеке. Питекантропы вопили и бесновались, erectus’ы строили гнусные рожи, и Авельянеда охотно подыгрывал им, по–обезьяньи скалясь в ответ и почесывая себя под мышкой.

Некогда он нуждался в их любви, как пьяница или морфинист нуждается в своем зелье. От перепадов этой любви зависели его сон, настроение, аппетит, а одна мысль о ее возможной утрате делала его несчастным. Но обман рассеялся. Испания, его женщина, его возлюбленная, вдруг обернулась грязной старухой — пошлой, бездарной, отвратительно шамкающей зловонным ртом, — и Авельянеда был готов целовать ей руки в благодарность за то, что она его отрезвила. Ныне, с задержкой в одиннадцать лет, он исцелился от своей страсти и, хотя прозрение далось нелегкой ценой, ни за какую свободу в мире не променял бы его на прежнюю слепоту.

* * *

«Клоун! Гаер! Паяц!» — кричали ему в Овьедо и Сантандере, кричали в Витории и Бильбао, и, поразмыслив, Авельянеда решил отнестись к этой идее всерьез. Чем больше они бесновались, глядя на его пламенную эскападу, тем больше он ликовал, тем сильнее хотел подхлестнуть их ничтожную плебейскую ярость. И вот, народ сам указывал ему путь, на котором его глумление над ними могло вознестись на новую, невиданную высоту.

В Сарагосе ночью диктатор, тая на губах загадочную улыбку, изготовил из хлебного мякиша полдюжины крепких мячей и большой, с помидорину, клоунский нос. Способ подсказал Хорхе, который еще давно, в приступе мрачного благодушия, поведал Авельянеде, как и из чего в тюрьме делают четки и шахматы. «Немного кипятку, немного сахару, помять часов эдак шесть — и лепи, что хошь. Да плюнь туда хорошенько — для вязкости». Хлеба арестанту привозили вдоволь, кипяток с сахаром он добыл, пожертвовав своим вечерним кофе. Мячи получились ладные, в руке сидели, будто влитые. Нос крепился при помощи шнурка — того самого, из нитей лоскутного одеяла, который он когда–то безуспешно пытался использовать в качестве удавки.

Жонглировать он научился в детстве, в Мелилье, в пору, когда единственными его кумирами еще не стали Эрнан Кортес и Франсиско Писарро. Его дядя по матери, Мануэль, был клоуном в цирке у самого Джеронимо Медрано, и в лето 1897 года, гостя в их загородном доме на виа Гранихера, обучил маленького Аугусто азам своего чудесного ремесла. Это был, пожалуй, единственный случай, когда жизнь Авельянеды могла пойти по совсем другому пути, но, однако же, не пошла.

Ему дважды довелось видеть дядю на сцене — один раз на гастролях в Малаге (туда отец иногда брал Аугусто, выбираясь по служебным делам), другой раз в Мелилье, во время сольного выступления в местном варьете. Мануэль де ла Гардо был настоящим гладиатором клоунады и мало в чем уступал своему патрону, великому «Бум—Буму» Медрано. Он блистал во всех жанрах, от эксцентрики до пантомимы, взбирался на вершину высокой башни, составленной из ночных горшков, колесил по арене на крохотном моноцикле, исполнял шутовские сонаты на разновеликих садовых лейках, жонглировал мячами, кольцами, булавами, коробками из–под сигар и даже трехногими табуретами. Он был легок, чертовски легок во всем, и публика, особенно дети, визжала от восхищения, готовая носить клоуна на руках. Покоренный Аугусто упросил дядю принять его в циркачи — хотя бы на правах подмастерья.

Обучение, проходившее на пустыре за домом, в тупичке между дырявой изгородью и старой купальней, запомнилось мальчику навсегда. Никогда впоследствии, даже в Пехотной академии, его так много не били. Мануэль де ла Гардо был очень суровым клоуном. За малейшую оплошность на племянника сыпались тумаки, две пары потертых, рыжеватых с бурым, жонглерских мячей, падали на траву значительно реже, чем на затылок Аугусто опускалась тяжелая, чертовски тяжелая рука дяди. Приобщение к волшебству стоило слез и синяков. Раз, не стерпев, Аугусто топнул ногой и бросил мячи на землю — бросил с вызовом, хотя по лицу его уже бежала судорога беззвучного плача. Но дядя с таким презрением указал ему в сторону дома, что мальчик стиснул зубы, поднял проклятую cuatro и, хлюпнув носом, продолжил тренироваться.

Стерпев все затрещины и издевки, он освоил технику жонглирования четырьмя мячами, «каскад», «мельницу», «фонтан», двойную «бабочку», и в первый же вечер после отъезда дяди стал королем предместья, кумиром всех местных босоногих идальго и маленьких сеньорит, которые бежали за ним по улице и выкликали имя Аугусто, как выкликают имя чернокнижника или героя. Успех был такой, что мальчик всерьез вознамерился стать клоуном. Он решил бежать на следующий год в Европу, добраться до цирка Медрано и поступить в дядину труппу — даже если это право придется отстаивать с кулаками. Но через год, сидя на коленях отца, он прочитал в газете о поражении отечества в Испано—Американской войне, и портрет Мануэля де ла Гардо в изголовье его кровати навсегда уступил свое место Кортесу и Писарро.

Впрочем, и позднее, в годы диктаторства, он не забыл своего увлечения. Иногда, сидя у себя в кабинете, Авельянеда выуживал из стола потертые, рыжеватые с бурым, мячи, оставленные дядей в подарок, и принимался «укрощать воздух», дополняя известные с детства «мельницы» и «фонтаны» трюками собственного сочинения. Как–то раз он даже проделал это на заседании государственного совета. Заскучав во время доклада министра образования, он взял с подноса три пустых чайных стакана, машинально взвесил их в руке и совершенно безотчетно, на мгновенье забыв, где находится, исполнил тройной «каскад», чем поверг присутствующих в тягостное изумление. «Продолжайте, сеньор, — сурово молвил Авельянеда, поймав стаканы и возвращая их на поднос. — Но впредь постарайтесь быть более лаконичным».

Это умение в нем особенно ценили многочисленные Кларетты, которых он брал с собой в свою звездную цитадель. Когда, стоя на одной ноге, на карнизе террасы, прямо над сапфировой бездной, он жонглировал апельсинами, они верещали от ужаса, подгибали колени, будто пьяные, просили прекратить, а после, в постели, бывали особенно нежны, так, словно он положил к их ногам по меньшей мере Париж. Позднее Авельянеда утратил навык: в пору войны, особенно после майского мятежа, стало не до фокусов. Теперь же появился отличный повод его восстановить.

Он тренировался по ночам, при свете Луны или фонаря, когда охранники были настолько увлечены игрой в карты, что не обращали внимания на клетку. С первого же раза ему удалось целую минуту жонглировать тремя мячами: в руках, в запястьях даже годы спустя жила чудесная сила, которая сама, почти без всякого участия с его стороны, рассчитывала траекторию броска, ловила и снова подбрасывала. Он даже хрюкнул от удовольствия. Это было и впрямь укрощение воздуха — простое, как детская считалочка, и удивительное, как всякое волшебство. «Змейка», «мельница», «фонтан» удались превосходно, «бабочка» только отчасти — мяч, соскользнув с запястья, едва не вылетел за решетку. Он соскальзывал еще не раз, падая то на стол, то на койку, но уже на следующую ночь Авельянеда смог проделывать этот трюк вполне артистично. Еще ночь прошла в укрощении четвертого мяча. Авельянеда ликовал: пальцы заново обретали былую ловкость, волшебная вибрация в запястьях гулко отзывалась во всем теле, пробегая от затылка до пят и вновь возвращаясь к своему порхающему истоку. Руки действовали сами — он был только свидетелем, мокрым, трепещущим и пьяным от гордости. На четвертую ночь, осваивая секрет сложнейшего перехвата, виденного только раз, в исполнении Мануэля де ла Гардо, он услышал странный плеск, донесшийся с той стороны, где только что звучали азартные вопли играющих. Не прекращая жонглировать, он медленно повернулся вокруг собственной оси и узрел охранников, стоявших у клетки с видом глупейшего, почти метафизического изумления. Хесус и Хоакин неумело хлопали, смешно растопыривая свои крестьянские оглобли, Пако щерился какой–то особенной, завороженной улыбкой, Хорхе просто стоял, разинув рот, в уголке которого тлела забытая сигарета. «Во дает», — прогудел Хорхе и уронил во тьму крохотный оранжевый уголек. Авельянеда перехватил на лету все четыре мяча, бросил их в тарелку на столе, театрально зевнул, сделав вид, что не услышал сказанного, и плюхнулся на койку — разоблачаться ко сну. Но ему было приятно, чертовски приятно, как в тот далекий день, когда дети бежали за ним по улице и выкликали его имя, как выкликают имя чернокнижника или героя.