Потерянная Япония. Как исчезает культура великой империи - читать онлайн книгу. Автор: Александр Керр cтр.№ 23

Моя собственная теория (добавлю одну в общую груду) состоит в том, что строгая регламентация общественной жизни, которая зародилась в конце XII века при сёгунате Камакура, действительно преуспела в подавлении индивидуализма. Так как Япония – это островное государство, правила могут внедряться в ней очень тщательно, что невозможно в больших континентальных странах, таких как Китай. В результате японские пирамидальные системы, которые можно наблюдать везде, от компаний до чайных церемоний, на самом деле определяют модели поведения. По моему опыту, японец с гораздо меньшей вероятностью скажет или сделает нечто неожиданное, нежели китаец; что бы он не думал, действовать он скорее всего будет так, как прописано правилами. Заглушенный крик индивидуума, которого душит общество, составляет главную психологическую основу трагический пьес Кабуки о покорности. Поскольку социальные нормы играют столь ключевую роль, очень важно их изучать.

Еще одна причина акцента на социальных теориях, это изобилие книг о нихондзинрон (теорий о «японскости»), написанных японскими авторами для местной публики. Для студентов-японистов, которые планируют провести всю жизнь, взаимодействуя с японцами, не прочтение этой литературы может привести к крупным проблемам. Книги о японскости охватывают широкий диапазон тем, включая такие заголовки как «Японцы и евреи», «Японцы и корейцы», «Мозг японца» и т. п. В общем и целом основной смысл аргументов довольно агрессивен: большинство этих теорий пытаются доказать, что японцы, так или иначе, лучше всех остальных. Например, мы читаем, что жители Японии обрабатывают язык правой частью мозга, что должно означать, что их мозги уникальные и самые лучшие. Несомненно, ни одна другая страна мира не располагает столь обширной литературой, прославляющей самих себя.

Зарубежные исследователи, вступившие на путь японоведения, должны следовать по нему с величайшей осторожностью. Эзру Фогеля из Гарварда обожествили после того, как он написал работу «Япония как номер один». А когда Рой Миллер написал книгу под названием «Современный миф Японии», оспорив лингвистов, которые пытались доказать, что японский язык уникальный и самый лучший, его подвергли остракизму как «ненавистника Японии». В начале 1970-х, когда я был студентом, эти споры уже велись яростно. Несмотря на мою любовь к Японии, риторика «теорий о японскости» заставляет меня испытывать дурные предчувствия о глобальном будущем это страны.

Начиная с осени 1972 года в течение года я учился в Международном центре Университета Кэйо в Токио в качестве студента по обмену. Кэйо – это старейший университет в Японии, он был основан в 1858 году Фукудзава Юкити, одним из первых японцев, побывавших в XIX веке за границей. Я жил в Сироканэдай, не очень далеко от старого кампуса Кэйо в квартале Мита, где я посещал занятия по японскому языку и слушал курсы по архитектуре.

При этом я не могу вспомнить практически ничего интересного о времени, проведенном в Кэйо. Во многом это следствие японской университетской системы. Старшеклассники непрерывно учатся, чтобы сдать вступительные экзамены, жертвуя всеми остальными занятиями в пользу подготовительных курсов, пребывая в том, что здесь называют «экзаменационный ад». А когда они попадают в университет, то давление внезапно спадает и следующие четыре года проходят практически полностью в забавах. Компании не особо заботятся о количестве знаний у новых сотрудников; настоящее обучение начинается на работе. В результате занятия в университете почти ничего не значат, а академический дух сильно отстает от Европы или Штатов. Лекции по архитектуре, которые я посещал, были смертельно скучными, практически неизбежно они нагоняли на меня сон. Спустя два месяца я сдался и просто перестал приходить.

Группы в японских университетах почти всегда очень большие, а студенты не живут в общежитиях, поэтому возможностей познакомиться с кем-нибудь не очень много. Возможно, в связи с учреждением Международного центра в то время, студенты по обмену были относительно изолированы. В любом случае я не приобрел ни одного друга в университете – хотя я ежедневно обедал в студенческой столовой, ни один студент-японец ни разу не вступил со мной в беседу.

В то же время, не считая Кэйо, это был отличный год. Я подружился с людьми, с которыми вместе посещал общественную баню в Сироканэдай. После бани я ходил в кофейню, где тоже завел знакомства. Я постоянно ездил в долину Ия, и по пути туда проводил несколько дней или даже целую неделю в доме Дэвида Кидда в Асия. Год получился очень насыщенным, но в основном благодаря тому, что я узнал в Токио, Асия и Ия, а не тому, что происходило в Кэйо.

Когда программа обмена закончилась, я вернулся в Йель. В своей выпускной работе я решил писать о долине Ия, а тем временем Дэвид Кидд возродил мой детский интерес к Китаю. Я понял, что никогда не смогу понять Японию, если не буду знать Китай, так что после выпускного я планировал отправиться в Китай или на Тайвань. Однако незадолго до этого меня уговорили попробовать получить стипендию Родса. Не рассчитывая на нее всерьез, я подал заявку на изучение китайского в Оксфорде, а спустя несколько месяцев случилось неожиданное: мне действительно дали эту стипендию. Я с ужасом понял, что мне придется учиться в Оксфорде, в Англии, в противоположной точке мира от той, где я хотел бы быть! Но едва ли я мог отказаться от такой возможности, поэтому осенью 1974 года я сел на самолет, летевший в Англию.

Как-то вечером, вскоре после моего прибытия в Оксфорд, друг повел меня в столовую колледжа Мертон. Я заметил цифры на моей пивной кружке: 1572. Это, как объяснил мой друг, был год, когда кружку пожертвовали колледжу, то есть я пил из кружки, которую использовали в Мертоне вот уже четыре сотни лет. Именно тогда я понял, что единицами шкалы, по которой Оксфорд измеряет историю, являются не годы, а века.

Эта «шкала исторической памяти» очень занятная вещь. В Японии события десятилетий, предшествующих Второй мировой войне, были вычеркнуты из учебников, и одновременно произошли радикальные изменения в письменном языке. Вообще язык пережил две масштабные революции: в 1868 и в 1945 годах. Из употребления вышли сотни иероглифов кандзи, которые широко использовались до войны, а также изменились правила написания окончаний слоговой азбукой кана. Большинство молодых людей испытывает трудности с чтением довоенной прозы, а прочитать что-то, написанное до 1868 года, практически невозможно даже для взрослых образованных японцев. В результате японская «шкала памяти» составляет около пятидесяти лет для исторических событий, и не более ста тридцати лет для литературы.

Годы в Оксфорде позволили мне взглянуть на Японию с нового ракурса. Услышав, что чаша для чайной церемонии датируется периодом Муромати, японец непременно испытает глубокий восторг и трепет. А в Оксфорде старинные предметы окружают вас, являясь просто частью повседневной жизни. Так что меня больше не впечатляет, что чаша для чая – из периода Муромати: даже пивные кружки в колледже Мертон были Муромати. Важно то, что старинные вещи продолжают быть полезными.