Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Ефимов cтр.№ 41

Если положить рядом два атласа — Америки и России — и попробовать сосчитать в них Белые Озёра и Уайт Лэйки, за кем будет победа? Тот Уайт Лэйк, который находился в Катскильских горах, манил нас не дачными красотами — хотя и их было довольно, — а тем, что каждое лето там снимали домик наши старинные друзья, Илья Захарович Серман и Руфь Александровна Зернова. Они приезжали из Израиля, чтобы провести время с семьёй сына, Марка Сермана, и забирали к себе двух внучек, так что и нашей Наташе было с кем играть, если мы брали её с собой.

Беды сталинской эпохи СЕРМАНЫ испили сполна. Илье Захаровичу досталось еженощное ожидание ареста в Ленинграде 1937 года, потом война, фронт, контузия летом 1942-го, а в 1949 году — двадцать пять лет лагерей «за клевету на национальную политику советского правительства», то есть за космополитизм. Заодно арестовали и жену и отправили за колючую проволоку на десять лет, оторвав от двух маленьких детей. Позади остались библиотеки, музеи, концерты, театры. Теперь их уделом был надрывный труд, холод, вечное недоедание. Кусок сахара передавали друг другу как бесценный подарок. Каждый раз по приезде в новый лагерь женщинам устраивали «проверку»: они должны были отвечать на вопросы офицеров, сидевших в мундирах за столом, стоя перед ними голыми, с выбритыми лобками.

Руню Зернову спасало природное жизнелюбие. «В те годы у меня сложилась привычка: перед сном вспоминать, что сегодня было хорошего. Оказывается, каждый день хоть что-нибудь хорошее да происходило: письмо пришло, или кто-то сказал доброе слово, или на работу не выгнали».

После смерти Сталина оба вернулись в Ленинград — к подросшим детям, к работе. Илья Захарович защитил докторскую диссертацию о русской поэзии XVIII века, выпустил книги о Ломоносове, Державине, Батюшкове. Журналы начали печатать рассказы Руфи Зерновой, вскоре вышли и отдельные сборники: «Скорпионовы ягоды» (1961), «Свет и тени» (1963), «Солнечная сторона» (1968). Мы познакомились с Серманами в начале 1960-х. Они любили собирать в своей квартире молодых литераторов. Бывали у них Александр Кушнер, Евгений Рейн, Ефим Славинский, Валерий Попов, Александр Городницкий и множество других поэтов и прозаиков, пробовавших тогда свой голос под ветром хрущёвской оттепели. Дочь Нина очаровательно исполняла песни Окуджавы и Новеллы Матвеевой, сын Марк пробовал на гостях свой талант фотографа.

Как Руфь Александровна умела радоваться друзьям! И как люди тянулись к ней, летели на этот вспыхивающий им навстречу огонёк. В её повести «Немые звонки» героиня говорит: «Я больше всего люблю эти первые приближения, первое ожидание радости, когда на всё смотришь, как доверчивый гость... Могла бы сказать о себе: радуюсь — значит живу».

Умела радоваться, но умела и сердиться. Очень сердилась на Достоевского. «Это из его книг, из его подполья вышли все революционные бесы и устроили революцию».

Я: Руня, а что, по-вашему, каждый человек вышел из какой-нибудь книги?

ОНА: Конечно.

Я: Ну, а вы из какой?

ОНА (с тенью насмешки над собой, с покаянием, но и с вызовом): Я? Из Лидии Чарской!

На меня супруги порой сердились за то, что я отказывался печатать кого-то из их литературных друзей.

— Издатель обязан печатать любое произведение, написанное на профессиональном уровне, — говорил Илья Захарович. — Иначе это получается цензура.

— Какая же это цензура, когда кругом полно других издателей? — защищался я. — И как же быть с таким понятием, как «лицо журнала», «лицо издательства»?

— Журналу позволено иметь лицо, а издатель должен быть шире.

Спорим о только что вышедшем сборнике стихов Пастернака с предисловием Вознесенского, претендовавшего на роль верного ученика поэта. В трудные доперестроечные времена нельзя было писать про публикацию «Доктора Живаго» за границей, Нобелевскую премию и последовавшую травлю, поэтому предисловие кончалось фразой: «В последние годы жизни Пастернак много болел». Я осуждаю Вознесенского, Серманы защищают: «А то бы сборник вообще не вышел!»

Я: Хорошо представляю себе такую ситуацию — Пилат вызвал к себе апостола Матфея и сказал: «Вы не поверите, но вдруг открылась возможность опубликовать Евангелие. Да-да, прямо сейчас. Но при одном условии: чтобы о Голгофе — ни слова. Напишите просто: “В последние дни жизни Иисус слишком много времени проводил на открытом солнце”».

Оба смеются.

Писательница Зернова не любила выдумывать. Одна из её героинь говорит: «Мне всё время недоставало того, что уходило из моей жизни, мне недоставало мужчин и женщин, слов и жестов, книг и спектаклей. Я хотела бы всё сохранить. Но человек не вмещает и теряет, теряет...»

За попытки сохранять память об уходящей жизни Руня Зернова поплатилась уже в одиннадцать лет — одноклассники подвергли её общественному суду. Обвинение: вела дневник. Потому что дневник, который ведётся для одной себя, это отрыв от коллектива. Это путь к индивидуализму. А что может быть страшнее?

О лагерных годах рассказывала и писала без горечи, но воспоминания о гражданской войне в Испании прятала в «спецхране», отпирала неохотно. Она попала туда совсем девчонкой, их сняли с третьего курса Ленинградского университета, наспех, за три месяца, накачали основами испанского и послали служить переводчицами при штабах советских «советников». О том, что она видела там, рассказывать не любила. Лишь много лет спустя опубликовала два очерка о тех годах. В одном есть такая сцена: полковник республиканской армии допрашивает пленного франкиста; тот вдруг начинает поносить допрашивающего последними словами; полковник достаёт пистолет и пристреливает пленного; русская переводчица, оказавшаяся свидетельницей этой сцены, теряет сознание.

Руфь Зернова дожила до 85 лет, Илья Захарович — до 97-ми. Если добавить сюда примеры долголетия Дмитрия Лихачёва (93), Солженицына (89), Копелева (85), Льва Гумилёва (80) и других людей, прошедших через зону, не даст ли это повода новым сталинистам изобразить лагеря оздоровительными учреждениями, созданными для продления жизни советских граждан? А то ведь после падения коммунизма Россия по продолжительности жизни скатилась на уровень Зимбабве. Шестьдесят шесть лет для мужчин — слыханное ли дело! (Некоторые источники называют аж пятьдесят семь.)

Прочитав мой роман «Пелагий Британец», Илья Захарович написал мне много добрых слов в письме, которое закончил фразой: «Знаком с Вами тридцать лет, и только теперь до меня дошло, что Вы — христианин».

Осенью, когда Серманы возвращались в Израиль, маршрут наших поездок в Катскильские горы удлинялся на двадцать миль. Там, в крохотном городке Эквинанк, на берегу Делавэра, купили себе домик старинные ленинградские друзья — МИША и ВИКА БЕЛОМЛИН-СКИЕ. Художник Беломлинский иллюстрировал почти все мои детские повести, печатавшиеся в журнале «Костёр» и в Детгизе. Его картинки к знаменитой книге Толкина «Хоббит» неизменно вызывали улыбки у взрослых и детей, отчасти потому, что он придал Хоббиту облик всеобщего любимца — актёра Евгения Леонова. Эмигрировав с семьёй в 1989 году, он довольно быстро получил работу в газете «Новое русское слово», а в свободное время пускал свой талант на выполнение частных заказов. Думаю, среди книг «Эрмитажа», выпущенных после 1990 года, каждая вторая имела обложку, сделанную Беломлинским.