Однако юный Жиро мужественно шел к своей цели, и даже завел себе копию в лице собственного грума, тонконогого парня из Стритема, который, позволим заметить, хорошо проник в душу «босса». Альфонс был совершенно безвредным субъектом. Да и вообще французы гораздо безобиднее, чем – о, повесы! – хотят казаться. По большей части это люди исключительно домашние, питающие страсть к изобретению салатов. И под узким, но пестрым жилетом сего сына Парижа тоже билось маленькое, но истинно французское сердце, иметь с которым дело было одно удовольствие.
– Bon Dieu!
[51] – воскликнет, бывало, Альфонс, поняв, что стал жертвой кражи или мошенничества. – А чего вы хотите? Такой я человек. Полагаю, тот бедолага нуждался в деньгах, так почему бы не оказать ему услугу?
Есть милосердие давать и милосердие брать в случае нужды.
Сокровенным желанием барона Жиро было сделать Альфонса джентльменом высшего света, вращающегося в узких кругах парижского общества, которому нечем было похвастаться в те дни и которое неизменно клонится с тех пор к упадку. Проницательный финансист не хуже прочих понимал, что для достижения этой цели на самом деле требуется одна только вещь – деньги. Ими он снабжал сына щедро, и только хмыкал при вести о том, как вольно и безоглядно Альфонс их тратит.
– У меня есть еще, – говорил он. И маленькие поросячьи глазки поблескивали из-под желтоватых морщин. – Я человек со средствами, а ты должен стать человеком с положением. Только не доверяйся неправильным людям. Давай деньги тем, кто тебе полезен. И не качай головой, они возьмут! Никто не отказывается от денег, если их предложено достаточно.
И кто возьмется утверждать, что барон Жиро неправ?
В нашем мире молодой человек, обладающий легким сердцем и тяжелой мошной, никогда не будет испытывать недостатка в друзьях. Альфонсу Жиро повезло и в том, что часть его приятелей сама имела тугие кошельки и не хотела от него ничего, кроме веселого смеха и уз доброго товарищества. То были настоящие друзья, которые не стеснялись сказать ему, повстречав верхом или пешим в Булонском лесу, что если правый ус юноши должным образом устремлен к небу, то левый уныло клонится к земле. Но позвольте напомнить, что указать человеку на недостаток в его внешности – сомнительное благодеяние.
– О небо! – обращался Альфонс к этим истинным приятелям. – Какое несчастье, всего пару минут назад я раскланивался с очаровательной графиней де Педшоз, проезжавшей мимо в коляске!
Альфонс любил общество англичан и состоял членом клубов, часто посещаемых проживающими в Париже сынами Альбиона, и водил знакомство с молодыми джентльменами из английского посольства. Именно в апартаментах одного из клубов он и познакомился с Филипом Гейерсоном, юношей, решившим посвятить себя дипломатической службе. Филип Гейерсон, оговорим это сразу, являлся братом той самой Изабеллы Гейерсон, к руке, сердцу и приданому коей любящий отец и подталкивал вашего покорного слугу и из-за которой разыгралась недавняя наша ссора.
Имя Дик Говард ни о чем не говорило тогда маленькому французу и ни разу не всплывало в разговорах с Гейерсоном, этим погруженным в себя субъектом, скорее всего уже напрочь позабывшим к тому времени о моем существовании.
Этот мой соотечественник, как позднее выяснилось, прибыл в Париж с целью учить язык, который, благодаря своей утонченности, был будто прямо создан для дипломатических целей. Французский, на мой взгляд, самый выразительный из всех языков, изобретенных человечеством, не исключая возвышенной речи, которой написаны поэмы Гомера. Мы с Филипом росли вместе, и из всех друзей юности я назвал бы его последним в числе претендентов на государственную карьеру. Он был тихим, рассеянным и, как уже упоминалось, занят исключительно собой, однако не лишен чувства прекрасного, что выражалось в довольно посредственных акварелях. Внешность у него была располагающая, потому как по виду то был истый джентльмен, и даже более – человек рафинированных мыслей и привычек, которого грубоватые норфолкские сквайры обзывали женоподобным.
Альфонс Жиро проникся к Филипу симпатией – мир кажется солнечным для того, кто смотрит на него сквозь розовые очки, – и, по слухам, сразу сдружился с ним. Именно он выхлопотал моему земляку приглашение на полуофициальный бал, состоявшийся, как некоторые припомнят, осенью 1869 года. Это был первый бал Люсиль де Клериси, и Жиро возобновил детское знакомство с особой, которую, как он признавался, дергал за косички в безрассудные годы юности.
Альфонс, человек открытый по натуре, как и большинство его соотечественников, признался мадам де Клериси, которую провожал к столу после первого круга танцев, что влюблен в Люсиль.
– Но дорогой мой Альфонс, – заметила пожилая дама. – Вы до сегодняшнего вечера даже не помнили о ее существовании!
Ветреный Альфонс отмахнулся от этого возражения заключенной в элегантную перчатку ручкой.
– Незримо для меня самого, – искренне заявил он, – ее образ всегда был здесь.
И он коснулся манишки одними кончиками пальцев, так как не забывал про деликатную ткань белья.
– Это ангел! – добавил молодой Жиро, возведя маленькие глазки к небу, и залпом осушил бокал шампанского.
Мадам де Клериси неспешно потягивала кофе и молчала, но глаза ее совершили путешествие с макушки собеседника до его щегольских туфель. И не вызывало сомнения, что увиденное только повысило цену месье Альфонса Жиро. Перед ней стояли одновременно обходительный молодой человек и двадцать тысяч фунтов годового дохода. Стоит ли удивляться, что виконтесса приветливо улыбнулась?
– Но я, кто я такой? – возопил юный француз в притворном самоуничижении. – Неумен, некрасив и даже ростом не вышел!
Дама пожала плечами.
– C,est la vie, – ответила она любимой своей поговоркой.
– Да, мы с жизнью одинаковы, – отозвался Альфонс с веселым смехом. – Оба такие короткие! А теперь я хочу представить вам и Люсиль своего лучшего друга, Филипа Гейерсона. Он стоит вон там, за столом, в английской одежде. Прибыл в Париж всего десять дней назад и не очень хорошо говорит по-французски. Но очарователен, совершенно очарователен!
– Вы были знакомы с ним до приезда его в Париж?
– О нет! Но прошу меня извинить, я приведу своего приятеля.
Мадам ничего не ответила, но со спокойной улыбкой смотрела, как юный Жиро спешит к лучшему другу, с которым знаком восемь дней.
Филип Гейерсон выделялся своей легкой застенчивостью. Это качество столь же редко встречалось в Париже в эпоху упадка Второй империи, как и в наши дни, во время социального переворота в Англии.
И вот, когда с представлениями было покончено, Филип Гейерсон совершенно не знал, о чем говорить с этой пожилой французской леди, и очень обрадовался, когда лучезарно улыбающаяся Люсиль подошла к ним рука об руку с партнером по танцу. Альфонс тут же представил своего друга, и Филип, будучи более способным танцором, чем оратором, без промедления попросил оказать ему честь и повальсировать.