Не только Евтушенко - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Соловьев cтр.№ 51

То, что меня смешило, Регину возмущало. А я заново, через океан, учился русскому языку, отделяя злаки от плевел. Тем более мы оба издавались в Москве, и я так даже срубал там скромненький гонорар. В отличие от моего засоренного русского, ее слог был чист, энергичен, жестковат, императивен и немного старомоден. Да и сама она была гордячка и жесткачка. Даже по мелочам рубила правду-матку.

Политики мы не касались, но всё возмущало ее в нынешней России, в которой она не была уже с дюжину лет, наверное, и не собиралась, а знала понаслышке. Это не значит, что с чужих слов – в конце концов, мы живем в век Интернета, а тот есть современная самиздата со сверхмощной акустикой. Китайская поговорка «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» безнадежно устарела. В наш архипросвещенный век настоящие знатоки не отрывают задницу от стула, в упор глядя в экран и двигая мышкой. Да и смешно наезжать на родину туристом. А память на что? Здесь мы с Региной были согласны, и меня тоже не очень тянуло в родные пенаты: «не заманишь и наградой». Визуальное любопытство, конечно, было, но я предпочитал в очередной раз съездить в Италию или в первый в Коста-Рику, та от океана до океана. Разница была в том, что я не испытывал ностальгии – разве что кой-какие сожаления. Да и что такое ностальгия, как не попытка сравнить наихудшее из настоящего с наилучшим из прошлого? Регина, напротив, искала от ностальгии лекарство – в водке или в проклятиях, без разницы. Она расплевалась с Россией раз и навсегда. Я возвращался в нее время от времени метафизически, виртуально – словом, а не телом.

Когда Регина кляла современную Россию, я вяло парировал, ссылаясь в основном на время, которое не стоит на месте. Меня любая фобия смущает – или это возрастное равнодушие? Как-то Регина получила письмо от подруги, которая посетила Коктебель, где Регина бывала с раннего детства, а я уже взрослым членом Союза писателей выгуливал там своего малолетнего сына, клеил молодух и знакомился с московским литературным бомондом во главе с Женей Евтушенко. Так вот, по словам подруги, Коктебель теперь неузнаваем, понастроили вилл и отелей, у дома Волошина мраморные скамьи и фонтаны, а на берегу киоски, ларьки, шашлыки, гульбища и прочий кошмар – насвинячили повсюду.

– Ну не надругательство ли? Володечка, мы бы не узнали нашего Коктебеля! – взывая к моей памяти, кричала Регина.

Я и тут возразил, понимая свою неправоту. Но слишком уж Регина хаяла тамошнюю жизнь.

– Так ведь и наш Коктебель был совсем иным, чем Коктебель Волошина, Цветаевой, Эренбурга. Они бы тоже не узнали поселок Планерское, – вспомнил я почтовое, советское название Коктебеля.

– Вы не понимаете – хохлы испоганили не только Коктебель, но детство – мое и моей дочери. Мы каждой весной туда приезжали – сначала я с папой, а потом я с дочкой. Для меня нет лучшего места на свете, чем наш русский Крым. А теперь и его нет.

Это я как раз понимал. Изначально само слово «ностальгия» относилось к времени, а не к пространству, о чем не устаю напоминать не только читателю, но и самому себе. Регина тосковала по Коктебелю, который исчез с лица земли, даже если бы там ничего не понастроили.

Не стану пересказывать всех наших споров – Регина была такая ругачая, злючая и беспощадная, что я иногда брал под защиту даже то, что мне самому было не по ноздре. Ладно – не по душе. Боюсь, меня не больно цепляет, что там происходит на моей географической родине. Не то чтобы я так уж американизировался, но шел как раз високосный год, и я с нарастающим интересом следил за ходом американских выборов. Это главный спорт Америки, к тому же у меня был на этот раз фаворит, которому я желал и предсказывал победу. Шансы у нас с ним были велики, главное не сорваться. Я даже статьи стал писать на тему здешних выборов. Я потому еще ярый сторонник демократии, что отбирать от народа такую замечательную игрушку, как свободные выборы, – грех.

В отличие от меня, Регина совершенно не интересовалась Америкой, хотя и жила в глубинке («жизнь индейцев мне по х*ю»), зато бурно реагировала на всё, что происходило в России. Американские выборы ей были до фени (как, само собой, и российские), зато вся чернуха, исходящая оттуда, вызывала приступы гневной трясучки, которую она тут же оформляла в статьи для того самого русскоязычника, куда я ее порекомендовал и с которым она через год-полтора разбежалась. Какая ни есть, а отдушина. Может быть, если бы не ее ссора с главредом, не случилось бы того, что случилось, когда эта отдушина для Регины вдруг закрылась? Не знаю. Какой выход давала теперь Регина своей антиностальгии по России?

В прежние времена такую назвали бы злостной антисоветчицей, а сейчас, во времена наведения мостов между русскими там и русскими здесь? Собственно, в Москве тоже были такие непримиримые к соотечественникам за рубежом. Взять того же Дмитрия Быкова с его антибрайтонщиной. Подобные настроения встречались и у здешних продвинутых русских, живущих, понятно, за пределами Брайтона, которые в самоотрицании доходили до погромных призывов:

…нужен, дескать, новый Бабель,

дабы воспел ваш Брайтон-Бич?

Воздастся вам – где дайм, где никель!

Я лично думаю одно —

не Бабель нужен, а Деникин!

Ну, в крайнем случае – Махно.

Честно, я тоже долго отрицал Брайтон (устно), ни разу там не будучи, но потом стал наезжать – то на юбилей, то в редакцию, то на литературные посиделки: обильные русские лавки – смесь американских овощей и фруктов с русскими продуктами, классные рестораны с компополитическим разблюдником, какая ни есть русская речь, океан, да и понастроили роскошных билдингов на Ошеана-драйв, где я частый гость. Дело не в чести мундира, но в самом отрицании Брайтона есть нечто ханжеское, провинциальное, местечковое. А у таких, как Быков, это еще еврейский синдром: отмежевание от родства. Как Гулливер боялся, что благородные гуингмы заметят его сходство с человекоподобным племенем еху.

Несмотря на ее советско-барское воспитание, Регина тут же ввязалась в бой, защищая Брайтон от Быкова, хоть сама там была от силы пару раз (москвич Быков, думаю, и того меньше). Теперь-то я понимаю, откуда появилась у Регины бабушка из Варшавского гетто – для смычки со здешним читателем-иммигрантом, который по преимуществу еврей. Той же природы, как все эти мемуарные фальшаки о холокосте, которые пишут неевреи, чтобы зашибить капусту и стать знаменитыми.

А Регина зря парилась – ее и так принимали, какая она есть. Ее публицистический пафос, словесное мастерство и не в последнюю очередь русскость были как раз теми манками, которые завлекали читателя. Плюс, конечно, дочь своего отца, а тот снова входил в моду в новую эпоху российской истории, по его шпионскому роману собирались поставить новый сериал, вдобавок к существующему, и Регину раздражало, что ее сестра там теперь с этого жирует, как она сама однажды выразилась. Что же до здешнего читателя, то ему уже давно надоел свой брат еврей, и Регина была этнической экзоткой в нашем мире, если хотите – нацменкой. Парадоксальным образом сходились ее мнимое еврейство и отрицание Брайтона евреем Быковым: у обоих – комплекс неполноценности.